Тополиный пух: Послевоенная повесть

Сережка слушал, опустив голову, и все время заботился о том, чтобы вид у него был печальный. Женщина все говорила и говорила. Она даже вспомнила об отце, на что Сережка ощетинился.

— Твой отец — фронтовик, погиб за то, чтобы мы хорошо жили, чтобы ты мог учиться… А ты этого не ценишь…

— А при чем тут отец? — выпалил он. — Чего вы о нем говорите? Вы что? Знали его, что ли?

Женщина подняла голову так, что даже вздрогнули ее очки-проволочки. Казалось, через секунду она выгонит Сережку из кабинета и на этом закончится весь разговор, а значит, и осложнится его перспектива попасть в новую школу. Но женщина сдержалась. Она даже не повысила голоса, а только с сожалением посмотрела на Сережку, а потом перевела глаза на мать:

— Ну и сынок у вас…

Надежда Петровна отвернулась. «Уж какой есть», — едва не слетело с ее губ.

Она тоже не понимала, зачем заговорили об Илье.

Школа, в которую Сережке дали направление, ему не понравилась. Все было в ней непривычным: и раздевалка, и цветы на подоконниках, да и сами ребята.

Сережка повесил свою куртку на крючок шестого «Б» и пошел к директору. Так велел вчера Владимир Ананьевич, когда они с матерью были у него в кабинете. На месте директора не оказалось.

— Здесь нельзя стоять, мальчик, — заметила ему женщина, не прерывая дроби пишущей машинки. — Подожди в коридоре.

Сережка вышел. Прозвенел звонок, а директор не появлялся. «А может, он вообще не придет?» — подумал Сережка, глядя на пробегающих мимо ребят и удивляясь, что никто на него не обращает никакого внимания. «Конечно, — решил он, — никто меня здесь не знает и потому ничего не спрашивают». Действительно, остановись бы он вот так у директорского кабинета в своей старой школе, человек десять уже поинтересовались бы, что случилось и почему его вызвали. А в новой школе все проходили мимо, даже не здоровались.

Вестибюль быстро пустел. Маленький мальчик, наверное первоклассник, прихрамывая под тяжестью своего портфеля, был последним, кто вбежал на лестницу. Начались уроки, и в школе установилась тишина.

Через верх раздевалки, которая разбухла от разноцветной ребячьей одежды, Сережка посмотрел в окно. День, как и вчера, обещал быть пасмурным. Небо затянуло нависшими облаками.

— Это ты новый ученик? — услышал неожиданно Сережка.

По лестнице спускался высокий молодой человек, одетый в темно-синий бостоновый костюм. Острые лацканы его пиджака были тщательно отглажены, потому, наверно, так и блестели.

— Это тебя исключили из школы? — подошел он к Сережке.

— Меня. Ну и что?

Ответ молодому человеку не понравился, как не понравился своим независимым видом и сам Сережка.

— А почему так грубо?

— Не почему…

— Э-э! Да, я вижу, ты мальчик с характером…

Это Сережку уже совсем задело.

— Я — завуч, — уже повысил голос молодой человек. — Зовут меня Эдуард Тихонович. Директор просил проводить тебя в класс…

И он не удержался, чтобы не добавить:

— С характером, с характером ты… Ну, что ж, посмотрим…

Сережке в общем-то было все равно, кто будет его провожать в класс, и он молча пошел за завучем.

Эдуард Тихонович открыл дверь и, взглянув на Сережку, пригласил его последовать за ним. В классе встали. Сережка даже растерялся. Он никогда не думал, что его может охватить такой испуг, когда тридцать человек, как бы приветствуя его, встанут со своих мест. Подойдя к столу, Эдуард Тихонович коротко произнес:

— Садитесь.

Класс шумно сел.

— Этот ученик, — начал завуч, — теперь будет учиться у вас в классе. Его фамилия Терентьев…

— Тимофеев, — чуть слышно пошевелил губами Сережка, но Эдуард Тихонович не поправился, наверное, не расслышал. Он продолжал говорить ребятам о том, что Терентьев теперь член их коллектива и что они должны к нему относиться внимательно.

Класс все так же смотрел на Сережку, который все так же, как и в первую минуту своего появления, не знал, куда деть глаза и руки. Его посадили на последнюю парту у окна — там было свободное место, — и он изо всех сил стал слушать, что говорит учительница.

Людмила Викторовна любила литературу. Она была увлечена своим предметом и хотела передать свою увлеченность ребятам. Ее злило, когда кто-нибудь не прочитывал того, что она задавала, слишком просто излагал идею произведения или не мог почувствовать слов великого писателя. «Ну, как же вы так можете говорить? — всегда возмущалась она. — Ведь это же Тургенев!»

Однако глубину ее возмущения в классе не понимали. «Чего это она? Ну, сказал не так, ошибся. Что же тут такого? Подумаешь, Тургенев! Ну и что?»

Людмила Викторовна и сама нередко думала, что не надо, наверное, так изливать свои чувства, но поделать с собой ничего не могла. Слишком хотелось, чтобы все говорили и думали так, как нужно, как она учит.

Класс Сережке тоже не понравился. «Какие-то все серьезные, и ни одной веселой физиономии. Вот хотя бы этот с прической, как у негра». Едва он успел так подумать, как «негр» обернулся. «Вот это новость! Почувствовал он, что ли, что я на него смотрю?» — отвел Сережка глаза.

— Тимофеев! — услышал он вдруг свою фамилию.

— А он не Тимофеев, а Терентьев, — поправил кто-то учительницу.