Тополиный пух: Послевоенная повесть

Проснулся часа через два, снова взял в руки книгу, но вскоре опять ее отложил, пошел на улицу.

Во дворе он теперь гулял редко. Все больше уходил куда-нибудь к старым домам или на большую улицу, а когда было не очень холодно, отправлялся с кем-нибудь на кладбище — нравилось ходить среди крестов и памятников. А что еще было делать?

Выйдя на улицу в этот день, удивился тому, что сад стал совсем белым, и направился к трамвайной остановке, хотя ехать ему в общем-то было некуда. Вдруг ему показалось, что он увидел мать.

«Да нет! Не может быть!» — не поверил Сережка, заметив, что рядом с ней стоит какой-то человек в черной без погон шинели.

Но это была мать, и человек в шинели провожал ее. Они только что сошли с трамвая и стояли, о чем-то разговаривая. «Кто это с ней?» — удивился Сережка. Он перешел на другую сторону и начал наблюдать издали.

…Познакомились они на фабрике, куда Максим Матвеевич пришел работать после демобилизации. Он был уже немолодой человек, прослуживший много лет в армии, всю войну воевавший на фронте, да так и не успевший устроить свою судьбу. Сначала военно-морское училище, служба, затем война, и вот демобилизация.

Все показалось ему в отставке каким-то ненастоящим: и улицы, и дома, и люди. Не стало чего-то такого, что заставляло всегда торопиться, чувствовать, что вот-вот еще немного и будет решено что-то важное, главное, без чего нельзя, будет выполнена какая-то задача, решен какой-то вопрос. На фронте на все смотрелось с позиции быстроты и необходимости, и думалось, что такое же останется и на гражданке. Но вот не осталось…

Там во время войны, на фронте особенно, ценилась жизнь. Все же остальное меркло и отодвигалось на второй план. Теперь же многое изменилось. Нет, ценность жизни, конечно, осталась, но только беспокойство за нее не было таким острым и постоянным. Служба забывалась, однако привычки не пропадали. Сколько раз, глядя на людей, Максим Матвеевич ловил себя на мысли: «Жалко, что я ухожу от них опять в море…» Но тут спохватывался: «Да что это я? Ведь я уже в отставке, дома, в Москве… И ни от кого мне не нужно теперь уходить, — смотрел он в лица прохожих. — Да и моря здесь никакого нет…»

Странно это? Пожалуй, нет. Человеку всегда трудно отвыкать от привычек, выработанных годами. Одна только Надежда Петровна мягко и неторопливо наставляла его в новой жизни.

Дома Сережка ничего матери не сказал и ни о чем ее не спросил. А спросить хотелось и, главное, узнать, кто был этот человек, который стоял с ней на остановке.

Стоял конец декабря. Сад был запорошен снегом. Теперь в него уже не ходили — тропинок не осталось, а снег не убирали.

Вечером, когда Сережка вернулся домой, увидел наряженную елку и очень удивился: ведь раньше елку всегда наряжал он, а мать только приносила ее с рынка. «Не сюда повесила гирлянды, — рассматривал Сережка украшения. — И шары не здесь, и бусы тоже не на месте». Он включил лампочки. Они не горели. Развернул вилку. В ней было все в порядке.

Тридцать первого декабря Сережка почти весь день был дома. К вечеру он увидел, что мать вытащила из шкафа самовар и пошла его чистить.

«А как он будет гореть? — подумал почему-то Сережка. — Что? Дым будет прямо в комнате?» Войдя в кухню, Сережка все-таки спросил:

— А как, будет гореть самовар?

— Будет… — ответила мать. — А не поспать бы тебе, — заботливо взглянула она на него, — ведь Новый год будем встречать… Да, Сережа… — добавила она уже другим тоном, — ты не будешь возражать, если к нам сегодня придет гость?

Она первый раз спрашивала у него разрешения, и он насторожился:

— Кто?

— Один дядя.

— А кто он?

— Ну, один военный, вернее, бывший военный, — сказала она и отвернулась. — Он воевал, был ранен. Он хороший человек, добрый, — уже не смотрела Надежда Петровна на Сережку, — очень добрый…

Сережка ни разу не встречал Новый год по-настоящему. Он ни разу не сидел в двенадцать часов за столом и не слушал кремлевских часов, хотя знал, что Новый год встречают именно так. Ему хотелось встретить Новый год по-взрослому, в отличие от большинства своих сверстников, которые, конечно, сегодня в двенадцать часов будут уже спать. Представился на столе самовар, закуски, курица, которую поджарит мать и которая уже несколько дней висит у них за окном. Перед глазами встали стаканы, лафитники. Потом Сережка поменял их в своем воображении на разноцветные рюмки, поставил на столе две тарелки — для матери и для себя. И тут вспомнил, что сегодня у них будет гость. «А где он сядет? — серьезно подумал Сережка. — И почему он сегодня придет к нам?»

Ему не хотелось, чтобы к ним кто-нибудь приходил.

Максим Матвеевич пришел около десяти. Сережка узнал его сразу же. Раздевшись в коридоре, пожал Сережке руку, задержав на нем взгляд, и прошел в комнату. Он поставил на пол тяжелую сумку, в которой гулко звякнули бутылки, и сразу же обратил внимание на самовар.

— Какая прелесть! — сказал он. — С самоваром сразу чувствуешь домашний уют…

Потом он перевел взгляд на елку и покачал головой: