Тополиный пух: Послевоенная повесть

— А вот это уже непорядок! Скоро Новый год, а мы еще без праздничных огней. А ну-ка, Сережа, включай скорей!

Он посмотрел на стенку, словно хотел найти розетку, но затем снова повернулся к Сережке:

— Включай! Включай!

— А они не горят.

— Как?

— Перегорели, наверно, — улыбаясь, добавила мать. — Сережа включал, а лампочки не загораются.

Сережке не понравилось, что она ему это рассказывает.

«Еще не хватает, чтобы сказала, что я и вилку раскручивал…» А Максим Матвеевич уже выворачивал из гирлянды лампочки и смотрел каждую на свет.

— Есть! — радостно воскликнул он. — Попалась! — И, покрутив в пальцах желтоватую стекляшку, снова ввернул ее в патрон. Лампочки загорелись.

— Ой! — воскликнула мать и даже хлопнула в ладоши.

Это Сережке тоже не понравилось. Он посмотрел на нее, словно хотел что-то сказать, но она торопливо вышла из комнаты. Они остались одни. Сережка ждал, что Максим Матвеевич сейчас обязательно его о чем-то спросит. Но тот не спрашивал, и тогда первым заговорил Сережка.

— А зачем вы к нам приехали? — выпалил он.

Максим Матвеевич даже не понял вопроса:

— Как зачем?

— Зачем приехали? — уже тверже повторил Сережка. — Нечего вам делать у нас.

Максим Матвеевич выпрямился. С минуту, казалось, обдумывал ответ. Да что здесь придумаешь, и так все ясно.

— Значит, вон гонишь? — сказал он так, будто подбирал слова. — Ну, что ж…

Максим Матвеевич опять задумался, а потом неторопливо направился к двери.

— Извини, — сказал он, повернувшись к Сережке. — Я не знал…

Когда мать вернулась в комнату, Максима Матвеевича уже там не было. Не было в коридоре и его шинели.

Прошел Новый год, и наступили каникулы. С Павлом Андреевичем Сережка виделся почти каждый день, а один раз даже у него ночевал — мать разрешила. Утром, пока Вера Николаевна готовила завтрак, они пошли гулять. Снег скрипел под ногами. Несмотря на то что было еще рано, его успели уже утоптать, потому, наверно, он и лежал таким твердым настом, принимая четкую печать каблуков. Солнца не было. Не было и ветра. Проезжавшие с обеих сторон машины мешали тишине, которая, казалось, хотела здесь установиться. Впереди показался памятник Пушкину. Они подошли к нему.

— «И долго буду тем любезен я народу, — начал читать Павел Андреевич. — Что чувства добрые я лирой пробуждал…»

«Что в мой жестокий век, — продолжал про себя Сережка, — восславил я свободу…»

— А ты знаешь какие-нибудь стихи Пушкина? — повернулся к нему Павел Андреевич.

— Знаю…

— Какие?

Сережка, конечно, знал, но только никак не мог вспомнить ни одного.

Подруга дней моих суровых,
Голубка дряхлая моя! —

начал Павел Андреевич.

Одна в глуши лесов сосновых
Давно, давно ты ждешь меня…

— Знаешь, кому посвятил эти стихи Пушкин?

Сережка что-то слышал:

— Жене?

Художник даже расхохотался:

— Няне! Няне! Была у него няня Арина Родионовна…

Об Арине Родионовне Сережка знал.

— Она его сказкам учила. Я знаю… — попытался он исправиться.

— Правильно!

Назад шли медленно. Уходить с улицы не хотелось.

В каникулы Павел Андреевич его несколько раз рисовал, но делал это не торопясь. Он вообще решил затянуть сеансы. Во-первых, думал, что так подросток к нему больше привыкнет, не будет при нем таким скованным, а потом просто решил его не бросать — чувствовал, что не имеет права этого делать…

Встретив после каникул Сережку в школе, завуч ни с того ни с сего спросил:

— Ну, как дела, Тимофеев?

— Хорошо, — пожав плечами, ответил Сережка.

— Смотри у меня! — погрозил пальцем Эдуард Тихонович.

«Чего это он?» — проводил его взглядом Сережка и, не чувствуя за собой никакой вины, спокойно отправился в класс.

Какое это удивительное чувство, когда за тобой нет никакой вины! Так просто и легко, даже хочется прыгать. Никто тебе ни о чем не напоминает, и ты никого не боишься. Можно ходить где хочешь, и смотреть на кого хочешь. Давно у Сережки не было такого, и он жил каким-то радостным, обновленным, боясь, как бы не пропало это настроение.

Но оно все-таки пропало, и пропало как-то сразу. А началось все, как ему казалось, с того, что он опоздал на урок.

— Можно? — просунул Сережка голову в дверь, когда звонок уже отзвенел.

— Где ты ходишь, Тимофеев? — строго спросила его Людмила Викторовна.

Он ничего не ответил, а она, чем-то очень расстроенная, повысила голос:

— Садись! Видно, у тебя столько посторонних дел, что даже на урок приходить некогда! — И обратилась к классу: — Огорчили вы меня. Очень огорчили! Плохо написали изложение!

Людмила Викторовна назвала фамилии тех, кому она поставила двойку. Среди них была и Сережкина.

— Я вот что решила, голубчики. Давайте-ка заниматься дополнительно… И начнем прямо сегодня. Всех, кто получил двойку, прошу остаться после уроков в классе.

«Ну вот, опять не повезло, — подумал Сережка. — А меня тетя Наташа попросила сегодня сходить с ней на почту».

— Посылку я от сестры получила, — говорила утром тетя Наташа. — Да вот, боюсь, не донесу. Ты не поможешь мне, Сережа?

— Поможет, конечно, поможет, — тут же ответила за него мать. — Что ему стоит!