Тополиный пух: Послевоенная повесть

Скрытая тайна всегда лежала на его сероватом лице, а мягкая, бесшумная походка придавала ему еще больше загадочности. Иногда Японец на несколько дней пропадал, а потом снова появлялся.

В парне не чувствовалось силы: низенький, кривоногий — в детстве, наверно, рахитом болел, — он был похож на худого общипанного котенка. Его маленькая приплюснутая голова вращалась неторопливо, но беспокойно. Глаза были быстрые, ни на чем не останавливающиеся. Сережка учил когда-то Японца складывать столбиком. Он тогда еще очень удивился, когда этот неизвестно откуда появившийся в их дворе парень подошел к нему:

— Ты столбиком складывать умеешь?

— Как столбиком?

— Ну, не так…

Парень нагнулся к земле и, подняв прутик, написал цифру шесть. Потом поставил знак плюс и старательно вывел тройку.

— Это так… — произнес он, прочерчивая знак равенства. — А мне нужно вот так…

И парень снова изобразил шестерку, плюс, тройку и, проведя под ними жирную черту, завершил столбик девяткой.

— Вот так мне нужно, — нерешительно произнес он. — Но только не три и шесть складывать, а сотни, тысячи…

Сережка удивился еще больше. Он никак не мог понять, почему этот парень, который старше его, не умеет складывать столбиком. Уж не смеется ли он? Но Японец не смеялся. Он действительно не умел складывать столбиком. Да и где, когда ему было научиться? В колонию попал первый раз, когда не было еще и одиннадцати лет. Правда, там тоже была школа, и уж чему другому, а столбиком его складывать научили бы. Но не такой Японец был человек, чтобы сидеть за партой. Он даже в колонии почти всегда был наказан. Через два года его выпустили, но потом снова забрали. И он снова оказался в колонии.

Убедившись, что парень не шутит, Сережка начал чертить на земле цифры в столбик, объясняя, как нужно складывать. В тот день они и познакомились.

Не только рассказы Японца о колонии влекли к нему Сережку. Хотя и представлялся по этим рассказам независимый, бесстрашный мир, в котором все противостоит взрослым и в котором существует настоящая справедливость, его тянуло другое. Тянул сам парень, его неразговорчивость. Сережка был уверен, что Японец все знает и все умеет. Временами он представлялся Сережке недосягаемым, спокойный — лишнего слова не скажет — только сплюнет сквозь зубы, наклонив голову.

Один случай сблизил их особенно.

Во втором корпусе жила семья Тимошкиных: бабка, разбитая параличом, трое мальчишек, которых за худобу и хилость прозвали во дворе доходягами, младшему — четыре года, старшему — восемь. И всю эту нетрудоспособную команду кормила, поила, обстирывала бабкина дочь — мать ребятишек — тетя Варя, которая работала санитаркой в железнодорожной больнице.

Двум старшим мать разрешала по очереди ходить в магазин за хлебом, и ребята строго придерживались этой последовательности, потому что тому, кто нес в тот день домой хлеб, разрешалось съесть довесок. Но сейчас Тимошкины за хлебом не ходили. Все знали, что у них случилось большое горе — они потеряли карточки. «Как только жить месяц будут, — вздыхали взрослые, глядя на них, — ведь встают и ложатся голодными…»

Прямо под Тимошкиными, этажом ниже, жил одноглазый мужчина, фамилии и имени которого Сережка не знал, как не знал, пожалуй, этого никто во дворе. Все звали его Кривым. Кривой переехал сюда во время войны, когда, как рассказывали, разбомбили его дом, и занял одну из пустующих квартир. «Прописали временно, — говорили во дворе. — Ведь надо же где-то жить человеку…» Потом поползли слухи, что Кривой работает кладовщиком в какой-то пекарне и торгует на рынке из-под полы хлебом и сливочным маслом.

Сережка и Японец курили в подъезде, когда мимо них прошли доходяги Тимошкины.

Самый худущий из них был конопатый, похожий на осенний лист, и, казалось, как лист, мог быть унесен ветром.

— Совсем дохляк, — сказал Сережка, когда ребята вышли из подъезда.

— Голодные, — пояснил Японец и прищурил глаза: — Давай накормим хоть раз?.. И сами как следует похаваем…

Сережка удивленно поднял голову.

— Как?

— А вот так…

Японец каблуком раздавил окурок и тихо произнес:

— Ты постоишь здесь, а я скоро… Увидишь шухер — свистнешь…

Сережка ничего не понял, но на всякий случай признался, что свистеть не умеет.

— Не умеешь?.. Тогда загорлань что-нибудь…

— А что?

— Ну, какую-нибудь песню… «С Берлинского кичмана…» или еще что-нибудь… Только громче пой.

Сережка начал догадываться, а когда Японец пошел по ступенькам вверх, понял, что он направился к квартире Кривого.

Странные охватили его чувства, когда он остался один. Беспокойство, что ли, какое-то вошло в него, а может быть, страх? Вокруг сразу же установилась такая тишина, что даже зазвенело в ушах. Он присел на ступеньку, но тут же встал, подошел к двери, а потом снова вернулся назад. Ладони стали скользкие и холодные. «Как долго он там! — забилась в голове мысль. — Как долго… И что он там копается…» Внезапно Сережка успокоился и даже почувствовал какую-то необыкновенную легкость. «Ну и что, если кто войдет сейчас в подъезд? Запою что есть силы, и Японец услышит… А что? Разве петь нельзя?»