Торжество жизни

Была лаборатория - огромная неуютная комната с множеством непонятных приборов, которые следовало ежедневно протирать чистой тряпкой. Был профессор, который по десять часов кряду сидел за столом, что-то размешивал, взбалтывал, кипятил, переливал из посудины в посудину. Иногда он просил Степана подержать какую-нибудь трубку или нагреть воды, и это казалось целым событием. Были книги в красивых кожаных переплетах, но с неинтересными рисунками и не по-русски написанные.

Степан чувствовал, что долго так не сможет выдержать. То ему хотелось биться головой о стену, кричать, звать на помощь, то им овладевала надежда, он строил фантастические планы побега, искал оружие, тщательно изучал стены и пол.

Профессор постоянно запирал дверь. Спал он очень чутко и однажды поймал Степана в тот момент, когда мальчик вытаскивал ключ из кармана одежды, сложенной у изголовья. Старик не ругал Степана. Он лишь объяснил, что выходить в коридор нельзя - убьют. Да и делать там, в сущности, нечего: везде стоит охрана. Степан молча отошел и лег на свой матрац.

Когда через некоторое время профессор проснулся вновь, он увидел, что мальчик сидит у стола, склонив голову на руки, и плечи его вздрагивают. У Макса Брауна запершило в горле. Ему было жаль малыша, но что он мог поделать?

Профессор видел, как мальчик тает на глазах. Он знал, что это не болезнь, это хуже - тоска. Мальчик подолгу сидел, подперев голову кулачками, - маленький, угнетенный, похожий на больную притихшую птицу, - и о чем-то думал. Иногда он оживал на короткое время. Профессор заметил, что у мальчика всегда начинали блестеть глаза, когда его взгляд падал в угол, на радиоприемник. Но приемник был испорчен. Надеяться получить новый Макс Браун уже не мог: он утратил все свои жалкие привилегии.

Чем же заинтересовать мальчика?

Профессору и в голову не приходило, что мальчик вовсе не немой и жестоко страдает от вынужденного молчания. А ведь это действительно страшно: знать, что умеешь говорить, хотеть говорить, даже с самим собой, лишь бы убедиться, что ты еще не онемел, - и не произносить ни единого слова. Степан все еще не доверял Максу Брауну.

Изредка профессор уходил, тщательно запирая дверь, и тогда Степан плясал от радости. Он читал напамять стихи, напевал песенки, произносил первое попавшееся слово. Ему было приятно звучание собственного голоса. А как бы он хотел услышать хотя бы несколько слов от родного, близкого, советского человека!

Но если днем, притворяясь немым, Степан мог контролировать себя, то ночью долго сдерживаемое желание говорить вырывалось наружу. Профессор уже несколько раз просыпался оттого, что ему слышались звуки незнакомого голоса.

Однажды, когда Браун, увлекшись каким-то опытом, засиделся далеко за полночь, он услышал, как мальчик заговорил во сне по-русски, быстро и отчетливо.

Профессор долго не ложился в ту ночь, раздумывая над судьбой ребенка.

Определив национальность мальчика, Браун старался теперь говорить с ним исключительно по-русски и видел, что тот понимает все, но посматривает подозрительно, очевидно чувствуя что-то неладное. А профессор теперь каждую ночь умышленно долго не спал и все прислушивался, прислушивался.

Мальчик постепенно выдавал себя. Он произносил во сне слова, из которых Макс Браун уже мог бы составить его биографию. Мальчик часто вспоминал какую-то Алексеевку, школу, какой-то отряд. Иногда ему, видимо, снилось что-то страшное, и он кричал:

- Беги! Беги! Собаки!

Однажды он назвал себя:

- Это я, разведчик Степан Рогов, товарищ командир.

И вот однажды утром, когда стрелки показали семь часов, профессор, склонившись над мальчиком, крикнул:

- Разведчик Стефан Рогов, встань!

Степан вскочил на ноги:

- Есть, товарищ командир!

Но перед ним стоял улыбающийся профессор Браун. Степан покраснел от стыда и обиды: как он мог пойматься на удочку? И откуда профессор узнал его имя?

- Эх, разведчик, разведчик! - смеялся Макс Браун. - Что ж ты не умеешь язык за зубами держать? А еще в индейцев, наверное, играл! Они даже во сне не выдают своих тайн!

Степан не смог сдержать себя:

- Никогда не играл в индейцев! В Буденного - играл. В Чапаева - играл. В Чкалова - играл. А разведчиком был самым настоящим, в партизанском отряде. Партизаном я был, вот что!

- Партизаном?.. - старик смотрел на ребенка с неподдельным изумлением. - Так ты - большевик?

Степан отрицательно покачал головой, но, чтобы профессор не подумал, что он струсил, добавил:

- Буду большевиком! Все равно буду! Можете донести своим фашистам!

Профессор замахал руками:

- Нет, нет! Я не для того спас тебя, чтобы обречь на смерть.

Непонятным, необъяснимым, загадочным повеяло на Макса Брауна от этого ребенка. Какая выдержка! Какая сила воли! Переносить страдания без стона. Молчать на протяжении многих недель. Нет, это не просто борьба за существование, а что-то более значительное, более сильное. Но что именно - профессор не мог понять. Он попробовал представить себя на месте этого мальчика. Беспомощный, преследуемый, в чужой, вражеской стране, - каким жалким и ничтожным оказался бы он сам, взрослый! А этот ребенок...