Тоска по дому

– Ладно, Ноа. – Она элегантно отмахнулась от моей черной неблагодарности. – Считай это подарком. Но если бы ты могла попросить меня о чем-нибудь одном, чего бы ты хотела?

– Больше всего я хотела бы, – вдруг произнесла я, – больше всего я хотела бы еще раз услышать свой внутренний голос, который говорит мне, что правильно, а что нет, что настоящее, а что фальшивое, что важно, а что не важно. Из-за шума я давно не слышу этот голос, понимаешь?

– Конечно. – Хила сказала это так, что я почувствовала: она действительно все поняла. А потом добавила: – Не знаю, сможет ли одна процедура вернуть тебе этот голос, но мы, по меньшей мере, попытаемся влить в тебя немного тишины, хорошо?

– Хорошо, – согласилась я, хотя все еще оставалась в некотором недоумении: как это – влить немного тишины?

Хила жестом пригласила меня на массажный стол и попросила лечь на живот. Я спросила ее, можно ли закрыть глаза, и она ответила, что это желательно; я хотела спросить почему, но не спросила, а просто закрыла глаза. Она нажала на что-то, похожее на магнитофон, и комнату наполнила тихая ненавязчивая музыка. Хила остановилась у края стола, я услышала ее дыхание, приоткрыла один глаз и увидела, что она потирает руки. «Как муха лапки», – мелькнула у меня мысль, но я сразу закрыла глаза, чтобы не смущать Хилу. Затем она начала меня трогать, очень нежно, касание здесь, касание там, и поначалу я вся сжалась; мне было странно, что Хила, которая знает меня с детства, никогда ко мне не прикасалась, если не считать коротких поцелуев в щеку при встрече и чуть более долгих объятий по возвращении из путешествий; мне стало удивительно, что именно ее руки блуждают по моему почти голому телу, прикасаясь к местам, касаться которых было дозволено только Амиру, и я подумала, что, может быть, стоило пойти к незнакомой массажистке. Еще я подумала: а что, если эти прикосновения вызовут у меня возбуждение? Вот, например, она прошлась пальцами по моей шее, а на шее у меня расположены очень чувствительные точки. Что, если у меня запульсирует между ног? Мне станет очень, очень неловко, и это внесет сумятицу в мои мысли, как будто мне сейчас не хватает сумятицы в мыслях. Но ее прикосновения были легкими, ни в коем случае не настойчивыми, не «такими», и, в конце концов, это была Хила, и я постепенно расслабила свои напряженные ягодицы, и правую, и левую. Я понемногу успокаивалась, переставала сопротивляться. Как просила Хила, я старалась дышать медленнее и глубже и смежила веки, а когда почувствовала, что у нее не две руки, а три, сказала себе, точнее, мысленно пробормотала: «Вот и хорошо, мы теперь и правда в сумеречной зоне, где все позволено», и я полностью отдалась ее воле, отдалась теплу, струившемуся от ее пальцев через все мое тело, от коленей до локтей, от щиколоток до макушки. Я почти перестала думать, то есть у меня не осталось связных мыслей, только общие смутные ощущения: например, что Хила меня действительно любит и каждое ее прикосновение служит тому доказательством.

– Перевернись, – попросила она. – Медленно, через левое плечо.

Я тяжело перекатилась на спину, приподняв сначала одну ногу, затем другую. Меня охватило чувство незащищенности, уязвимости, но Хила опустила мне на лоб все три свои руки, просто опустила и стала ждать, когда у меня восстановится дыхание. Затем она занялась моей ключицей, той самой, что так любит Амир; прошлась вокруг нее и нырнула вглубь, изгоняя яды, о существовании которых я даже не подозревала; они потекли из меня через ее пальцы, а она снова и снова ныряла за ними и удаляла их. Вдруг она на мгновение исчезла, оставив мое тело в покое и давая мне насладиться ощущением чистоты, но ровно за секунду до того, как я почувствовала себя брошенной, вернулась и слегка, едва заметно, помассировала мне низ живота, откуда поднялась к точке между животом и грудью, где еще не прощупываются кости, но уже есть мышцы. Она давила на эту точку долго и сильно, меня внезапно окатило, как волной, и я испытала просветление, как будто Хила нажала на переключатель и у меня в груди зажглась лампа.

– Как хорошо, – сказала я, – нажми там еще.

Она нажала, и меня снова затопила белизна, и что-то внутри меня стало жечься и жалить, что-то рвалось наружу, стремясь выйти именно через эту точку, а Хила продолжала давить на нее и вокруг, она давила и массировала, пока не выпустила на волю то, что сидело во мне и так долго ждало освобождения, – приступ смеха, дикого, ничем не сдерживаемого смеха, сотрясшего все мое тело и заставившего слезы брызнуть из глаз. Меня это изумило. По всем признакам я должна была заплакать, но вместо этого смеялась, я смеялась и смеялась, как не смеялась долгие месяцы, как не смеялась с тех пор, как поселилась с Амиром.