Тоска по Лондону

Открываю дверь могучим ключом, при случае он способен послужить и оружием. Вхожу. Прямо против двери мое одинокое ложе, орудие ночной пытки. Обрезание двери дало мне полку к изголовью. Там стоит дрянненький магнитофон и радиола. Перед ложем низкая тумба, на ней подруга дней моих суровых, старенькая пишущая машинка с мужским именем Консул. Тумбу я сколотил без любви, и она далека от аэродинамичских форм. Сбоку некое подобие торшера (без лампочки, она, единственная, сейчас в туалете, там хорошо читается). Это жилой отсек. Шесть шагов в длину и пять в ширину. Граница с кухней обозначена умывальником. Вода в кране всегда: преимущество подвала перед обитателями светлых этажей. Кронштейн с газовыми горелками. Стол не ампир, но функции выполняет. Абажур (без лампочки, об этом уже помянуто).

Далее — средоточие жилья — ватерклозет. С дверью. С душем. Он стал моей великой стройкой. Именно в него я, если можно так выразиться, вложил капитал. Почему — это после, но душа моего жилища воистину здесь, у единственной лампочки, хоть и на голом шнуре висящей.

Зато немало есть оснований гордиться инженерными решениями, накрученными вокруг унитаза.

Ну, разве не замечательное у меня жилье? Вот только с зимними холодами пришлось смириться, печи в моей норе нет. Именно на это обстоятельство упирал водопроводчик: холодно работать. А мне жить не холодно. Сильные морозы в Галиции не так уж часты. А если случаются, надеваю несколько свитеров один на другой, обматываю газетами ноги, а на газовые горелки кладу по кирпичу. Газ-то гроши стоит. Полезно также греться чаем. Или кипятком с сахаром, если чай в дефиците.

Ополаскиваюсь, растираюсь полотенцем, бороду облагораживаю одеколоном, переданным через посредство Опекуна кем-то из прежних семейных друзей, шокированных переменой в моем облике. Кто теперь станет общаться со мной напрямую… Да их и осталось-то всего ничего, друзей. Выдавливание в эмиграцию и время сделали свое дело.

Надеваю застиранный черный хлопчатобумажный гольф, поверх уютно пахнущий шерстью свитер, поверх кожаную куртку, подаренную к пятидесятилетию там, у них, в зажиточную эпоху жизни. Курткой дорожу, как собственной кожей. Боясь, как бы ее с меня не содрали, я сразу по приезде изрезал ее бритвой и грубо зашил. Швы текут, зато теперь мне никто не завидует, могу носить ее спокойно, не снимут.

Из зеркала над умывальником глядит нецивилизованно заросшая физиономия. Большим человеческим счастьем она не светится. Несмотря на постоянную улыбку. Спасибо Америке, теперь это выражение держится на лице моем постоянно. Но что в Америке норма, здесь отклонение. Чтобы прослыть сумасшедшим, больше и делать ничего не надо, только улыбаться — на улице, в очереди, в трамвайной давке, в беседе с официальным лицом. Не надо тратиться на изобретение трюков, как делали предшественники на троне — Кособокая Каролинка и Сумасшедший Трубач.

Каролинка… Даже мысль, что я унаследовал ее место, вытягивает меня по стойке смирно.

Она все зимы ходила в коротком коричневом пальтишке без признаков возраста, если не считать легкую потертость того, что можно было бы назвать меховым воротником. Этот кусочек меха означал, что пальто зимнее, но использовать мех по назначению было невозможно, воротник в стоячем положении не достал бы даже до мочек ушей Каролинки. Судя по тому, что пальто за годы пребывания Каролинки на троне не изменилось ни в цвете, ни в фактуре, сшито оно было из старорежимного сукна еще за Польщi. Можно лишь гадать, осталось ли пальто от благополучия самой Каролины или передано ей было шляхетной семьей при выдворении оной из города титской властью и проявившей свою последнюю заботу о бесприютной городской душе. Также неясно, была ли Каролинка бесприютной душой и за Польщi и досталась нам по наследству — или она щепка, результат рубки польского леса? (Если власть свершает столько беззаконий, немудрено, что на нее сваливают и лишнее…)

Не думаю, чтобы пальто согревало хилое тельце Каролинки. Оно едва прикрывало ей колени. Кривоватые ножки производили впечатление детских. Она вся выглядела подростком, подранком. Кособокая, она ходила вприпрыжку, держа ручонку перед впалой грудью, локоть прижат к боку, пальцы свисают бессильно, словно парализованные.