Тоска по Лондону

Дописываю последнюю догадку: они инсценируют самоубийство. Мученик — знамя. Вероятная точка единения наций. Самоубийца — неврастеник, он безвреден. Длинная история моей болезни даст им мотивы, а Док подкрепит это должной терминологией. Да что там, ни одно самоубийство не испытывало недостатка в мотивах. Обычно удивляются не самоубийству, а тому, что несчастный так долго с ним тянул.

Ну вот мы и одни. Слов у меня не осталось, сил нет, и дыхание едва теплится в ноздрях моих. Давай же перестанем сердиться друг на друга. Конечно, у нас немало причин для взаимного недовольства, но я не думаю, что все Твои упреки справедливы. Творец имеет свои права — но их имеет и Творение, и они так же законны. В частности, право Творения требовать у Творца учесть прошлые ошибки при проектировании следующего цикла Бытия… Но это так, на случай, если Ты не покончил с Собой.

Надейся, отрезал Он.

* * *

Подумать только, человек тратит целую жизнь для подготовки души к переходу в иное состояние. И не уверен, хватает ли одной жизни.

Но я-то готовился добросовестно!

Хитроумное сокращение жизни без применения недозволенных средств есть задача следующего поколения прозаиков и поэтов. На медиков рассчитывать нечего, на политиков и социологов тем паче, они использовали свой шанс.

Прощай, моя родная.

Не полюбить мне больше в жизни ниииикогооооо! Лишь о тебе однооой все вспоминаю я и шлю свое последнее тангооо.

Попить бы, потешить себя напоследок клюквенным соком фирмы Ocean spray. На худой конец, согласен на апельсиновый, он тоже неплохо освежает пустой кишечно-желудочный тракт…

KОДА

На кладбище солнечно и тихо. Стволы деревьев обнажились, и между ними на гребне холма видны надгробия. Снегов не было, опавшие листья пожухли, но еще золотятся. С дорожек и аллей их сгребли в навалы и подожгли, навалы тлеют, от них поднимается горьковатый дымок и тает в эмалевом зимнем небе. Так покойно думать, что природа вечна и, когда людское зверье, перетравив враг врага, сведет себя с лица земли, она, оправясь от потрясения, так же будет сиять вечной красотой.

Время худое, умирают чаще. И могилы посещаются. Возвращаясь с похорон и посещений, люди дают кто что может. Кто монету кинет в мою кружку, кто вчерашний бутерброд или обрезок. У часовни с обвалившейся крышей законное мое место. Я теперь не Букет, я Берет. Старый шотландский воинский берет нахлобучен на голову и натянут так, что глаз прикрыт. Сперва, по привычке, улыбался милостивцам осколками зубов — бросил, увидев, как у некоторых от этой улыбки дрожат губы, а от дрожащих губ меня и самого кидает в дрожь. Как привыкну и стану профессионалом, заулыбаюсь опять.

Кладбище молчаливо за моей спиной. Вижу на старых надгробьях пожелание «Да упокоится в мире» и жду. Все уже сделано, жду Часа. Не обмануться бы, не принять желаемое за действительное — и не пропустить.

Уйти раньше не могу. В седом чучеле с вышибленным глазом и щербатым ртом все должно перегореть — и лицо, и душа, и мысли. Путем лишений, унижений, мучений, терзаний, сомнений, снятия покровов и печатей. Явится Ангел или что-то подскажет, толкнет, позволит разжать осколки зубов и повлечет в росистые туманные луга на встречу с теми, с кем, если заслужу, за последнюю плату, за всю прожитую жизнь, сохраняю еще последний шанс…

А пока стою, собираю на пропитание и жду.

Вне этого нет обязательств и совсем уже нечего делать. Сижу день-деньской на солнышке, и в голове у меня синий ветер.

Если начинает крутится, как меня перевозили в больницу, как оперировали без наркоза, его нельзя было дать, не проснулся бы, как сестра-украинка прятала меня, ко всему равнодушного, в подвале больницы после самоубийства Шилохвоста, как шли под окнами молчаливые грозные толпы со свечами в руках, трясу головой, чтобы выгнать все прочь и вернуться в свой синий ветер.

На закате возвращаюсь в подвал, ставлю на конфорку кирпичи. Сорванный унитаз кое-как поставлен, взломанная защитница-дверь закрывается неплотно. Книги изорваны и свалены в кучу, я их не разбираю, зачем… Ложусь на холодную тахту, набрасываю тряпье, какое осталось, и молюсь, чтобы ночью, когда согреюсь и забудусь, явилась жена и положила мне на лоб свои ладошки. Знаю, что стану тогда плакать и задыхаться, но потом, возможно, усну и мне приснится что-то из прежней моей жизни.

Из той, в которой так был счастлив, даже не подозревая об этом.

1984–1994 г.г.