Тоска по Лондону

Сперва он ударил меня сам, амбалы держали, а он ударил, когда я сказал: лжете вы, сами вы всех взбулгачили, сами кашу заварили, чтобы дерьмо спрятать в крови, кто о коррупции беспокоиться станет, когда такие дела, правда?

Он ударил меня в живот, вполсилы, я умолк.

Амбалы внесли столик и два стула. Меня, скованного, усадили на стул сбоку, Паук сел за стол, амбалы встали за моей спиной.

И сразу вошел Док с перекошенным лицом, и Паук сказал, ну-ка, эскулап, видите, до чего доброта доводит, пожалели негодяя, а он человека убил, регион взбунтовал, все ради своего честолюбия да преступника-единоверца, которого от справедливого наказания, видите ли, избавить желает. Да-а, заблеял Док, наставничество — его идея-фикс, все жаждет учить, такой учитель у нас объявился, и все-то знает, просто сладу с ним нет, даже в сексологии брался меня наставлять, в науке, в которой одни нехоженные тропы, ай да Док, напустил туману на науку ебли, давай-давай, сказал я, подгребай клиентуру, только что ж ты стараешься в таком гиблом месте, Док, засмеют тебя, они здесь такое практикуют, что тебе и не снилось и о чем наука твоя никогда не узнает, Видите, завопил Док, опять учит! а Паук деловито: Вы, конечно, знаете слабые места своего пациента? и Док проблеял: — Лицо! И добавил: — Разуйте его, он таблетки в обуви прячет. Разули, отобрали. Паук его к двери, ручку пожал и ко мне: Ну, живее! — Попить дайте. — Ответите на вопросы — попьете.

Пить я не хотел, сказал так, чтобы выгадать секунду-две до удара и сообразить, а то, когда бьют, соображаешь плохо, тогда только напрягаешься (держаться! И сообразил. Имена членов комитета им нужно из меня выжать, чтобы, схватив их, представить народу магнитофонную запись: вот кто продал, пархатый Американец, а мы что, мы закон соблюдаем, только и всего. Тогда погром — дело решенное. И лови рыбку в мутной воде…

Ну, как? Без таблеток скучновато вам будет, сладкий вы наш. Но это не все, есть у нас средства посильнее, не вынуждайте… Итак, имена членов комитета, приметы сопровождающих вашего друга, второго секретаря, в его миссии, и в каких местах искать вашу сожительницу с сыном и Игроком.

— Мимо тещиного дома я без шуток не хожу…

Он ударил меня в зубы, теперь уже в полную силу, и продолжал спокойно, на той же ноте:

— Безразлично, на какой вопрос ответите, выбирайте по своему усмотрению, лишь бы правдиво. Учтите, мы все еще вас гладим, не кусаем, драгоценный наш. Все еще поправимо. Зубки вставим, вавки заживут, договор в общих чертах остается в силе. Ну, где они?

— В любом угодном вам нашеленном пункте, полковник, — сказал я, напрасно стараясь не шепелявить. — В штоличе нашей родины Мошкве, в штоличах шоюжных решпублик, а также в городах-героях Ленинграде, Шталинграде, Шеваштополе и Одешше тридчатью артиллерийшкими жалпами иж тышячи ору…

Он ударил меня наотмашь и тем же тоном начал сначала: имена членов комитета… и так далее.

Теперь уж я молчал, берег силы.

Этот ублюдок думает, что я могу выйти отсюда, как ни в чем ни бывало, не повеситься и жизнерадостно сотрудничать с ними за паек из спецраспределителя. Они не верят, что есть другие люди, не такие, как они? Верят. За то и ненавидят. Держат нас за уродов. И уничтожают. Во всем мире так. Селекция. Ничего нового со времен Христа.

Ввели Кабатчицу, бледно-голубую от ужаса. Знаю сего чоловика, але нэ можу сказаты нэдоброго про нього. Вин завжды прыходыв сам-одын, я його частувала, колы в нього не було грошей, бо часом вин дуже бидував, бильшэ ничого нэ знаю.

Есть люди!

А, а, а, а! Ооох! Не дергайся, эмоции — дело прошлое, это позади, время выиграно, оно тоже позади, а впереди — дожить, узнать, на что излилась ярость так успешно воспитанных масс: на головы москалив и жидив — или на жепиков и Kо.

Ввели Балалайку. Глянул на меня и побелел. Теперь бы увидел — сдох бы, гыыыы! А, а, а! Ооо… Уже не смешочки… Испугался Балалаечка. А кого? Большего врага, чем он, у него нет. Пьет беспробудно, курит непрерывно и — не ест. Мамаша за то меня и привечала, что, когда сыночек со мной пил, я его есть заставлял. На свои кормил, не давал надираться. Друзьями же были!

Что ж ты наделал с собой, Балалаечка, бедный ты мой? Ведь жить тебе осталось от силы несколько месяцев. Плюнул бы напоследок им в харю, ведь не меньше моего их ненавидишь.

Не плюнет. Так и умрет в почтительном страхе.

Балалайка зашел, побелел и давай тараторить. Все имена назвал, но слишком много. Были там и Утопист, и Явор, и еще какие-то люди, я себя похвалил, что ничьих имен не знаю. Утописта и Явора им не взять, не по зубам уже. Повторите показания на магнитофон, — сказал Паук. — Даже мама путает ваши голоса.

Я промолчал: голоса спутать можно, интонации не спутаешь.

Наверно, Паук знал это и сам. После ухода Балалайки принялся за меня с новой силой: дескать, вы понимаете, на что идете? нет, вы не понимаете.

— Проваливайте, — сказал я, — или я умру или вы.

— А это из какого произведения? — съязвил он.

Я промолчал. Все лучшее из произведений. А такое, как он с амбалами, из выгребных ям.