Тоска по Лондону

Похоже, о копии вы не позаботились, такая работа, а существует в одном экземпляре. Вы материалист и, конечно, понимаете, что рукописи горят. Чем же вы баловались тут на государственную пенсию, ну-ка… Эпиграф. «Есть что-то трогательное, когда человек, повинуясь сам не зная чему, делает свою работу наилучшим образом, бывает добр, сам не зная почему, правдив вопреки собственным интересам.» Евгений Шварц. Еще один… Ну-ка, сгорит эта вечная мысль или нет? Уж если эта сгорит, то ваши… Горит! Глядите! — И вертел чернеющий лист перед моим оком, уронил на пол, там он и догорел. — А это еще что? X м… А это? Ммм… Ммммм… Мдаа… Нет, не таких книг ждала страна. Декадентство! А тут что? Угу… Ай-я-яй, как неосторожно! Вот, оказывается, какой смерти вы, уважаемый, боитесь… Что ж, это можно устроить, это можно… Или, может, развяжете язычок?

Одной рукописью больше или меньше… Ни от какой книги люди не стали ни сильнее, ни добрее, ни счастливее…

Все-таки странно, что он не пытался купить меня за рукопись до того, как мне вынули глаз. Кто знает, как бы я повел себя за последнюю свою ценность… Что-то не сработало, глаз вынули прежде, чем рукопись показали. Видно, инструкция — как именно меня истязать — не особенно была четкой. Вернуть живым, не более. Да и амбалов я раздражал академической внешностью, очень они этого не любят. А теперь какая разница — столбом ли меня или об столб…

Я плюнул в него.

Он крикнул, амбалы кинулись, один ударил меня по пустой глазнице, хлынули воды, смывая жизнь, и передо мной появились прекрасные лица моих детей, они глядели с такой любовью и так светло улыбались, словно принимали после долгой разлуки…

* * *

Я не понимаю, скрипит ЛД низким своим голосом, этот голос умел чаровать, но нет всепобеждающих сил, кроме энтропии, рукописи горят, обаятельные люди, центры дружеского общения, бессильны перед аппаратом подавления, исторгнуты из жизни, словно вещи, словно рукописи, я не понимаю, скрипит ЛД, разве пристало писателю-классику плевать в человека, ведь как-то это противоречит проповедуемым им идеалам уважения личности, как-то это нехорошо, даже полковник Косого Глаза — ведь и он творенье Божье, пока не доказано обратное, так ты меня учил когда-то, а сам… Как-то непоследовательно это, мне кажется. Или нет?

Его лицо с впалыми щеками и сумрачно улыбающимися глазами колышется передо мной, уплывая, а я шепчу — «Скажи что-то серьезное напоследок.» — «Какое там, ты же сам говорил, что я не умею быть серьезным.» — «Да, просмеяли мы наши жизни.» — «Что ты, говорит ЛД, еще не время подводить итоги, да и стоит ли вообще…»

* * *

Когда я открыл глаз и увидел Шилохвоста, то даже не удивился тому, что узнал его спустя чуть не полсотни лет. Он был в штатском, но выглядел все равно словно в мундире. Сидел на полу, а я лежал на подстилке. Когда я открыл глаз и встретился с его глазами, он вскочил и рывком открыл дверь:

— Перевязать! Идиоты! Фельдшера!

Мы молчали. Дверь тихо приотворилась, проскользнул фельдшер в белом халате, за ним явился Паук.

Убери эту падлу. Подите прочь, сказал Шилохвост сквозь зубы так, что Паука сразу слизало. Произношение! Не зря человек год проучился в нашей школе. Калечили, да, но учили.

Фельдшер заполнил мне дырку чем-то прохладным, забинтовал и ушел. Он бил меня сам, сказал я, за идеологические разногласия. Шилохвост промолчал. Я вспомнил о главном и спросил:

— Он действительно умер?

— Кто?

— Кого я бутылкой…

— Такого бутылкой не убьешь.

— Меня отпустят?

Он отвел глаза.

Понятно. Одноклассник верен идеалам. Жила бы страна родная… Империя должна оставаться неколебима. А я ее расшатываю.

Невдомек им, что ли, что это она сама?..

Прощай, прощай, прощай, моя родная…

— Как ты узнал, что я здесь?

— Меня разыскал такой вот маленький полковник милиции… — Крошка. — Дочь второго секретаря передала твои записи…

— Что ты за птица?

— Я второй человек в Комитете.

— Везет мне на вторых! — сказал я и придержал в глазнице выпрыгивающие мозги. — Вот отчего такой был шорох! Думаешь, справитесь?

— Не знаю. — Сухое лицо было бесстрастно. — Думаю, справимся. По крайней мере, на этот раз.

— А зачем?

— Государствам сохраняют жизнь как людям — без вопросов.

— Это все ведь не из-за меня…

— Нет, конечно. Просто ты им тут намозолил глаза, это ты всегда умел, (сказал он, запнулся и отвел взгляд от моего единственного ока. — Что я могу для тебя сделать?

Сделать? Дать увидеть, как повернутся события. Но об этом даже говорить нелепо.

Спасти рукопись!

Зачем?

— Передай этой грязи, что штаны у меня остались сухими. Больше ничего.

Он отвел взгляд и кивнул.

Сидит, потирает лоб. Почему не уходит? Вот, встает. А-а, достает пистолет и протягивает мне.

— Нет.

— Это так просто, — сказал он и повернул пистолет к себе.

— Нет, — повторил я и потянулся к его руке, — нельзя, не наше это дело, слышишь? Оставь бумагу и уходи. Застрелишь меня сам, когда кончу писать. А с написанным делай что хочешь. Хоть подотрись.