Тоска по Лондону

Он кивнул амбалам и вышел. И амбалы разинули глотки. Ну, такого я в жизни не слышал. Человек, творенье Божье… Или нет?

Это было страшно — когда они орали и поносили все самое святое мое помойными словами.

Значит, правда: Косой Глаз использует уголовников. Отбирает, холит и лелеет двуногую мразь и тренирует на приговоренных к смерти. И это мне доводится узнать на собственном опыте…

Гляди, начал один, ну, чисто профессор. Такой меня ксизьму-изьму учил и политической экономике.

И как, поинтересовался я, научил?

Он ударил меня в челюсть. Что-то противно хрустнуло, и рот наполнился кровью. Гад, сказал я, что ж ты делаешь? Смотри, радостно засмеялся другой, профессор тоже хочут жить!

Они мотали меня, как тряпичного ваньку, и такое орали!..

Теперь заключаю с полной уверенностью: чувство юмора зависит от перспективы. Если страх, неуверенность — ну, какой уж тут юмор. Но если перспективы ясны…

— Ах, такая отношения?! — сказал я.

Они стали меня бить. Я запел, опыт пения во время битья у меня уже имелся.

— Как на Дерибашовской!.. — Раз! Раз! — Угол Ришельевшкой! — Раз! — В вошемь чашов вечера! — Раз! — Ражнешлаша вешть! Ой!..

Что-то они сделали, что-то такое, от чего все вмиг переменилось, и я, существо слабое, умолк, чтобы сообразить, конец ли это и, если да, собрать последние мысли, устремить к небу — и увидел глаз. Я увидел его на полу, он был в красных прожилках. Я не понял, чей это глаз, но знал, что пол грязный, до этого видел на нем окурки и плевки, и наклонился, чтобы взять глаз — (со скованными за спиной руками! Мелькнул ботинок, глаз полетел и растекся о стену…

Прости, Эвент. Я предупреждал, что история скверная. Я обязан ее досказать, но ты, Эвент, свободен от обязательств. Оставь, не читай дальше. Будь благословен за то, что дочитал хотя бы до этого места. Прощай. Будь счастлив.

… Я завопил по-звериному, остаток сил вложил в этот вопль, слабенькое дыхание от крика зашлось…

Очнулся на полу возле стола. Надо мной Паук. Теперь лицо у него совсем другое было, никакой тебе любезности, одна гадливость. Да и то сказать, перед ним уже не человек был.

Ну как, будем говорить? От озноба меня колотило затылком по цементному полу, каждый толчок отзывался вспышкой в пустой глазнице и гулким ударом в черепе. Говорить будем или нет, спрашиваю? Ты, вонючка… — И тому подобное. (Назови членов комитета!

Я молчал. От озноба и боли оставшихся зубов было не разжать. Сердце трепыхалось в основном в горле, а не где ему положено, и я все надеялся, что оно станет, но до чего живуча эта тварь! Даже сознание ясное. Правда, операция без наркоза проходила, с чего бы сознанию тускнеть…

Амбалы усадили меня на пол под стеной, на стуле я сидеть не мог, сползал. Паук присел на корточки. Ай-я-яй, что натворили… Глаз вот… Но и это поправимо, можно искусственный вставить…

Я натворил. Не они, а я. Но и это поправимо. Все поправимо. Глаз можно вставить, зубки поставить, вместо ноги деревяжку приладить, вместо ушей загогули подвесить, вещий язык бубенцом заменить… Все поправимо!

А что не поправимо? Предательство не поправимо. Непоправимо. И невозвратно. Измена. Непоправимы. Неоправдаемы. Преступно подталкивание к предательству. Под любыми знаменами.

Я разжал челюсти.

Черт с ним, с глазом, он мне не понадобится. И зубы. Велите дать мне бумагу и карандаш.

Произнес это про себя и понял, что такой тирады не осилить. Еле открыл рот и сказал сквозь дрожь:

— Ккккарандаш дайте. И бббббббумагу.

— Зачем?

— Записать, что вы со мной сделали.

— Вот видите, — сказал он с прежними почтительно-ласковыми интонациями, — опять вы за старое, опять пасквили строчить. Не зря мы полагали, что рукопись ваша будут свидетельствовать против вас…

Рукопись? Она в тайнике. Туда им не добраться. Она в тайнике вместе с пленкой.

Обожди… Рукопись с пленкой в одном тайнике? Моя рукопись вместе с их радиоактивной или любым другим путем наводящей на тайник пленкой!..

Он поднялся с корточек, пошел к столу, расстегнул портфель и обеими руками вынул из него рукопись. Мою рукопись. Вернулся ко мне под стенку, снова присел на корточки с рукописью в руках, на лице чистая радость профессиональной ищейки.

Не зря встревожился я при визите мидовца. Пруденция. Такая, стало быть, у меня вшивая пруденция. Не сумел защитить свою ценность. Вот этот будет Эвентом? Животное, ни к литературе, ни к нравственности не привязанное ни единым нервом? Погибла моя рукопись. Дважды убьют меня.

Э-э-э, что там — рукопись моя не прозвучит, коли со временем перестанут звучать даже Моцарт с Шубертом…