Тоска по Лондону

В конце ноября необычные в это время морозы сковали и без того оскудевшие транспортные средства неицев. Начался массовый падеж лошадей. Замерзла вода, полопались радиаторы. Загустела смазка, перестали работать откатники орудий. Разведка доносила об этом с опозданием, но догадаться можно было и раньше. Немцы выдохлись и стали уступать атакам местного значения для выравнивания фронта. Тогда, естественно, нажим был усилен, резко, не считаясь с потерями. Этого они уже не выдержали.

Наступление без планомерной концентрации сил, без разведки, с одной лишь целью — занять побольше территории, отпихнуть от Москвы, — при умелом сопротивлении противника чего будет нам стоить? Подтянули из Сибири массу войск, поставили всех на лыжи, у нас валенки и телогрейки, опыт финской войны, наши танки ползают, грузовики ездят, а откатники орудий работают. Зато тактика — навал. Ну, и наваливаем. Госпитали переполнены, а убитых зарывают в отрытых еще осенью противотанковых рвах, и кто их сосчитает, эти жертвы в бесчисленных братских могилах…

Это сейчас, зимой. А летом что будет? Вермахт отступает, но не бежит. Не похоже на конец армии Наполеона.

Тем не менее, вступление США в войну отмечено было бурно. Маршалы, кроме Педанта, перепились и рыдали на груди друг у друга. Кондом в углу, над кастрюлей с борщом, украдкой осенил себя крестом. Сосо выпятил грудь и заходил гоголем.

Таким случаем нельзя было не воспользоваться. Я отвел его в сторону и напомнил о данном обещании.

— Какое еще? — высокомерно спросил он.

— Ты обещал освободить Гения.

— А мне уже не нужны твои таблетки, кушай их сам.

Да, таблетки… Послушен он лишь в депрессивном состоянии…

— Ах, ты, Сосо… Но война не окончена. Еще не раз ты наложишь в штаны даже при том, что их будут поддерживать американцы с англичанами. Приползешь — под пыткой не заставишь лечить твое ничтожество.

Он огляделся и кивком пригласил меня в спальню.

— Почитай.

Я читал стихи, а он шагал и курил. Когда я дошел до рассказов Оссиана и сокровищ, которые, минуя внуков, к правнукам уйдут, он поморщился:

— Этого не слышал. За одно это его надо…

— До революции написано, — оборвал я. — Собирались эллины войною на прелестный остров Саламин, он, отторгнут вражеской рукою, виден был из гавани Афин. А теперь друзья-островитяне снаряжают наши корабли. Не любили раньше англичане европейской сладостной земли. О Европа, новая Эллада, охраняй Акрополь и Пирей! Нам подарка с острова не надо — целый лес незваных кораблей.

— И это до?.. — спросил он опасливо. Я кивнул. — Как же это?

— Никак, — отрубил я. — Гений. Нам не понять.

— Давай еще.

Я прочел «Сохрани мою речь навсегда».

— Отец мой, мой друг и помощник мой грубый — это кто? Я?

— Почему всюду — ты? Кто ты такой, чтобы поэты о тебе думали? Думают те, кто подачек твоих ждет. Не он.

— Обещаю построить такие дремучие срубы, чтобы в них татарва опускала князей на бадье, — повторил он и засмеялся. — Еще!

Прочел ему «Восьмистишия», их переписал племянник в Питере осенью 36-го, но прочитал не все, всех, к сожалению, не помню.

— Большая вселенная в люльке у маленькой вечности спит… Читаю один без людей безлиственный дикий учебник задачник огромных корней… Голубо-твердый глаз… Голубо… Когда после двух или трех, а то четырех задыханий… — И стал запыхиваться. — … придет выпрямительный вздох… Ааа… Быть может, прежде губ уже родился шопот… Сумбур! — Он стукнул кулаком по столу, но выглядел неуверенно. — Как это так?

— Как — так? Так, что даже ты, гениальный вождь, не смог бы?

— Ну, так и я смог бы, — ядовито сказал он и без запинки прочел «Мы живем, под собою не чуя страны».

— И так? — спросил я и прочел «День стоял о пяти головах». — На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко, чтобы двойка конвойного времени парусами неслась хорошо. Сухомятная русская сказка! Деревянная ложка, ау! Где вы, трое славных ребят из железных ворот ГПУ?

Он заставил меня читать это, пока не выучил наизусть. Наступило молчание, я не прерывал его. Сосо шевелил губами — затверживал урок. Пошел к двери, взялся за ручку и повернулся ко мне.

— Выпустим, — сказал.

— Забудешь. Дел у тебя много.

— Это не забуду, — сказал он. — Главное — найти.

Он вышел, а я без сил опустился на стул.

Неужто Гений будет найден? спасен?

В Питере ежедневно умирает от голода две тысячи человек.

Две тысячи. Ежедневно.

ГЛАВА 14. КРЕЩАТИК ПОВЕРЖЕННЫЙ

Имеет место событие, объяснить которое не берусь. Опишу, как было.

После исполнения нашего тотемического обряда Анна уснула. Я лежал рядом, освеженный, расслабленный, будто счастливый, и в сумерках мне хорошо думалось. Эссе ощетинивалось доводами и уже бряцало, как медалями, дюжиной тех словечек и оборотов, которые даже бесконфликтный материал делают читабельным. Боясь забыть находки, натянул свою хламиду, бывшую некогда махровым халатом, присел в кресло и карандашом, чтобы стуком машинки не разбудить Анну, набросал тезисы. Затем вернулся к первой фразе и застрочил.

Когда взглянул на часы, они показывали двенадцать.