Тостуемый пьет до дна

— Но это уже вечер, а трусцой бегают по утрам, — не согласился я.

— Не имеет никакого значения, — сказал Леван.

И оказался прав. Финал в этом фильме получился замечательный.

Но я с этим пробегом настрадался. Мне каждую ночь снилось, что я сдаю фильм и меня спрашивают:

— И куда бегут ваши герои?

— Никуда. Просто так, для здоровья.

— Нет, Георгий Николаевич, они в Швецию бегут, это всем понятно.

Снимали мы на шоссе, которое вело к Финскому заливу, а за ним (если его переплыть) была Швеция.

К концу монтажа этот сон начал сниться мне каждую ночь. Перед сном я настраивал себя: горные ручьи, камушки, шевелится мох. Но только засыпал — оказывался в Госкино и меня спрашивали:

— Куда бегут ваши герои, товарищ Данелия?

Перед тем как везти фильм в Госкино, сдаю картину Сизову. Когда фильм кончился, он сказал:

— Неплохо. Но надо подумать о финале.

«Господи! — думаю, — неужели он скажет про Швецию?»

Но Сизов сказал другое. Он сказал, что в конце фильма Бузыкин должен вернуться к жене окончательно.

— Это я делать не стану! — сказал я.

— Я свое мнение высказал, вези в Госкино.

В Госкино сделали немало замечаний (мелких), но про финал ничего не сказали. На другой день мне позвонил Сизов и сказал, что ему звонили из Госкино и сказали, что забыли меня предупредить, что финал надо обязательно исправить. Надо, чтобы он или вернулся к жене, или был как следует наказан.

Я сказал, единственное, что я могу сделать, это увеличить крупный план печального Бузыкина в финале.

— Ну увеличь, — и повесил трубку.

— Давай срезку крупного плана, — сказал я Тане Егорычевой.

— Какую? Этот план стоит у нас от хлопушки до засветки.

— Ну давай второй дубль.

— Второй пробили в ОТК. (Отдел технического контроля.)

Когда мы выполнили мелкие замечания, Сизов сказал, что он смотреть не будет. И чтобы мы везли картину в Госкино. Отвезли фильм в Гнездниковский переулок. Захожу в просмотровый зал — сидят несколько редакторов. Начальства — никого.

— А где начальство?

— Они сказали, чтобы начинали без них. Они подойдут.

«Ясно, — подумал я, — придут на последнюю часть...»

Когда пошла последняя часть, в зале появились: замминистра, главный редактор и его зам и зам зама.

Кончился фильм, замминистра спросил:

— Ты крупный план удлинил?

— Удлинил!

— Намного лучше стало.

Володин

Володин был ленинградец. В Москве он останавливался у сестры своей жены. Когда мы первый раз ехали со студии на моей машине, я спросил:

— Тебе куда?

— А ты как едешь?

— По Калининскому проспекту.

— Замечательно, это мне как раз по пути.

На Калининском я спросил:

— А здесь куда?

— Никуда. Останови, отсюда мне два шага.

Как-то, когда уже закончилась картина, мне позвонила сестра его жены и сказала, что Саша просил ее занести мне журнал, в котором напечатали наш сценарий. Но она себя чувствует неважно и, может быть, я кого-нибудь пришлю, чтобы забрать его. Я сказал, что заеду сам, и спросил, где она живет. Она сказала, что в Малом Тишинском. (Это довольно-таки далеко от того места, где Володин выходил.)

— А Саша останавливал всегда машину на Калининском проспекте, говорил, что ему оттуда два шага, — сказал я.

— Очевидно, это было вам по пути, и он не хотел, чтобы вы из-за него делали крюк, — сказала она.

И так во всем. Саша Володин был самым деликатным человеком из всех, с кем мне довелось общаться.

Володина призвали в армию в сороковом году, еще до войны. Тогда же вышел приказ министра обороны, разрешающий командирам в случае неподчинения расстреливать подчиненных на месте. Был такой случай. Саша шел на свидание. По дороге встретил командира. Тот велел ему вернуться. Саша сказал, что у него увольнительная. Командир повторил приказ. Саша объяснил, что у него свидание. Командир достал наган:

— Приказываю.

— Не могу, меня девушка ждет.

— Буду стрелять.

— Стреляйте, — сказал Саша и пошел.

— Иду, ноги подгибаются, между лопаток щекотно, — рассказывал он. — Страшно! Но знаю, если не пойду, Фриду никогда больше не увижу. Я до этого ее только один раз видел и где она живет — не знал.

Командир не выстрелил.

Провоевал Саша с первого дня до последнего. Был два раза ранен. Когда вернулся, они с Фридой поженились. Она ждала его.

(О войне Саша никогда не рассказывал.)

В семидесятых годах, когда «лица еврейской национальности» получили возможность уехать из СССР, уехал и сын Володина. А Саша, сколько его ни уговаривали, остался и до конца своих дней жил в Ленинграде.

(Хотя отношение к нему советской власти было, мягко говоря, отвратительное.)

Как-то я провожал его в Ленинград. На вокзале он подарил мне книжечку своих стихов, которые сам напечатал на машинке и сам переплел.

— Полистай, если время будет.

Поезд тронулся. Я пошел. Слышу:

— Гия!

Оглянулся.

В дверях вагона стоял Саша.

— Я тебе дал неправленый экземпляр! — крикнул он. — На одиннадцатой странице должно быть не «чужая», а «родная»! Исправь!

— А кто — родная? Кто родная, Саша?!

Он что-то крикнул, но уже не было слышно.

Утром пришла срочная телеграмма: «Гия, на одиннадцатой странице не «страна чужая», а «страна родная». Исправь! Для меня это важно».