Тот, кого я ненавижу

Пару раз за ночь алконавту обильно сплохело прямо на пол, только это ни на кого, кроме меня, не подействовало. Типа такое в порядке вещей. Бомжи поначалу вязались ко мне то с просьбой закурить, то с разговорами, но я на них даже не взглянул. Они и отстали, потом оба захрапели.

Мне одному, по ходу, было не до сна. Какой там сон? Мысли всякие буквально разрывали голову. Ну, не всякие — кроме как про Элю, больше ни о чём не думалось.

Всё это меня, конечно, оглушило. Да вообще землю из-под ног выбило. Я же для неё был готов на всё. Что вот теперь делать? Как с ней после такого разговаривать? Как на неё смотреть? Когда перед глазами до сих пор маячит её размалёванное лицо. Когда все внутренности выворачиваются, стоит вспомнить, как она садилась к мужикам. От кого угодно я мог такое ожидать, но только не от Эли. Она ведь вела себя со мной так, будто вообще никакого опыта не имела. Вечно смущалась… И поцелуи её, и ласки, если уж на то пошло, особо умелыми не назовёшь. И чуть что — сразу в краску… Эта её трогательная застенчивость — искусная игра, получается? Но нельзя же постоянно вот так притворяться. Или можно, если в роль войти? Но зачем? И разве возможно по заказу краснеть? Но, блин, видео же настоящее… и это даже не фото… и там реально она…

Если всё так, тогда Кристинка с её закидонами и то была, выходит, честнее. Как бы разнузданно она себя не вела, как бы не бесила своими тупыми выходками, но грань она никогда не переходила, я точно знаю.

Этим летом мы в очередной раз поругались в пух и прах. Оба перегнули тогда палку. Неделю я бесился, потом вдруг среди ночи подорвался к ней. Когда проходил под балконами к подъезду, сверху уловил её голос. Говорили обо мне. Она сказала Алке, не подозревая, что я внизу и всё слышу:

— Иногда мне хочется хоть раз изменить Киру. Ну, умом хочется, в смысле. Просто чтобы не был таким самоуверенным козлом. Он же меня совсем не ценит. Он же, знаешь, как думает? Ну куда я от него, такого распрекрасного, денусь. Он сам что-то такое однажды сказал…

— Ну так измени, что мешает? — фыркнула дура-Алка.

— Не знаю. Не могу. Как-то фу…

Тогда я ещё и разозлился на неё, не стал подниматься, развернулся и домой пошёл.

А Эля, Эля… Я её вообще не мог представить с кем-то. От одной мысли, что отец просто приезжает к ней, меня взвинчивало до предела. Не говоря уже о большем. А тут такое…

Затем вообще пришло в голову: а откуда отец её знает? Вдруг он тоже подобрал Элю там, на дороге? От этой мысли как кипятком ошпарило. А ведь я её спрашивал, как они познакомились. Что она мне ответила? Да ничего. Что-то невразумительное пробормотала. Притом явно нехотя.

Я стиснул прутья решётки и сдуру дёрнул, будто выломать хотел.

— Что, никак не уймёшься? — недовольно откликнулся дежурный на громкий лязг. — Смотри мне.

А потом подумалось вдруг: отец говорил про неё с придыханием. И всё твердил, какая она чистая, наивная, невинная. Значит, тоже не в курсе? Или что? Свихнусь скоро.

Даже если всё это в прошлом, подобное прошлое невозможно ни вычеркнуть, ни забыть, ни выбелить. По крайней мере, для меня невозможно.

Что я ей завтра скажу? Ну, или когда там меня выпустят. Я всё знаю, всё видел? Если она начнёт оправдываться, будет же ещё противнее.

— Чего дубак такой? — промычал алконавт с лавки.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Кстати, да. Холодно было так, что под утро я чуть не околел. А утром за мной приехал отец. Все вещи мне вернули. Перед отцом сто раз извинились, как будто это его дубинкой отходили, а не меня. Расшаркались, мол, не знали, что это ваш отпрыск, а то бы не мариновали его так долго…

Отец выслушал их молча, с каменным лицом, а мне процедил сквозь зубы:

— Иди в машину.

Я плюхнулся на сиденье и первым делом включил печку на полную. За мной он приехал один, без своего верного Васи, значит, наверняка сейчас будет лекция.

Вскоре и он вышел из отделения.

Минут десять он вёл машину молча, всё с тем же непроницаемым выражением. Но я не мать, на меня его игнор не действует, особенно после ночных впечатлений. А потом я включил Европу Плюс, и его прорвало. Он судорожно дёрнулся, выключил радио, и полилось:

— Молодец, ничего не скажешь. В твоём послужном списке только пьяного дебоша в общественном месте не хватало. Срам… Позорище… Не надо было так быстро тебя забирать. Впаяли бы тебе пятнадцать суток, это было бы правильно. Скажи спасибо, что по моей просьбе в универ не сообщат.

— Ну и не забирал бы. Я не просил.

— Тебе двадцать два года, а ни ума, ни мало-мальской ответственности — ни-че-го. Ну что сказать? Нечего, только констатировать, что вырастил не человека, а полное ничтожество, которое ни на что не способно, кроме как… вести разгульный образ жизни… всё опошлять, портить, разрушать…

Я слушал его вполуха — вот сейчас его нотации мне точно были побоку. Меня больше терзала мысль — что делать, куда ехать, как быть с Элей… Ну ещё бомжацкий запах бесил, которым, казалось, я пропитался насквозь.