Тот, кто должен

            Сигарета дымила белым-белым, словно непроницаемый туман заполнял комнату. Лучи фар уже не доставали до Ольги, не резали темноту, а висли у подоконника. Она смотрела  остановившимся взглядом, потом с трудом стряхнула с себя наваждение.

– Тебе идти пора. А я так замедлилась.

            На прощанье поцеловала его в щеку и засмеялась, но осадок остался очень неприятный. То есть – остался обычный осадок после встречи с женщиной, которая на первом свидании решает, как будут звать ваших детей и подходит ли ей твоя фамилия. Просто не ожидал он от Ольги такого подвоха.

            Мыслим одинаково? Похожи? Похожи, да не похожи.

            Нахлынувший белый дым никак не стирался из памяти: сначала он поглотил безупречный образ секси-репортера с микрофоном в руке, потом ее успешность, потом ее удовлетворенность собой, а потом и все надежды Миха на приятное и легкое знакомство. Он ехал домой и думал только о том, что видеться с Ольгой больше не следует. Даже если она будет звонить – не нужно.

            Неприятно возвращаться домой под утро, если через несколько часов нужно идти на работу. Он не знал, что делать. Не хотелось сидеть до рассвета на кухне и думать об Ольге. Нужно было выкинуть ее из головы.

            Мих прошел мимо своей квартиры и поднялся на восьмой. Остановился перед Ленкиной дверью. Все было, как в детстве – задолго до сегодняшней ночи, до мыслей о чужих проблемах. Все было просто. Он нажал кнопку звонка и услышал привычное дребезжание. И, упиваясь дребезжанием, давил на кнопку до тех пор, пока Ленка не открыла дверь.

10. В ЧУЖОМ СНЕ

– Вот идиот! Мне вставать в шесть утра, ехать на работу двумя маршрутками. И день завтра тяжелый. А ты тут пьяный трезвонишь!

– Я не пьяный.

            Ленка принюхалась.

– Ну, тогда проходи. Что случилось?

– Спасаюсь от белого дыма.

– Тамара Васильевна не курит же, – она пожала плечами. – Чаю заварить?

– Завари.

            Мих сел в кухне на табурет.

– Только мне говорить не хочется, – предупредил Ленку. – Я сегодня наговорился уже. А ты как будто зла на меня.

– Может, и зла. Мы с Максом расстались, – Ленка подала чашку. – После того, как он с тобой пообщался.

– Если у человека шаткие убеждения, то нет смысла их укреплять. Их лучше разрушить. Это полезнее для обоих. Иначе они могут рухнуть в самый неподходящий момент.

– Это теоретически так, наверное. А практически… я беременна.

            Мих вспомнил вдруг свою отчетливую мысль о Ленкином сыне в тот вечер, когда она готовилась к свиданию с Максом. Может, от этой мысли она и забеременела.

            Помолчали.

– Я не хочу ему говорить. И аборт не хочу делать. Я впервые беременна. Может, это уже и все. Все для меня.

– Ну, и не говори. Сама справишься. Если что – я помогу.

            Она рассмеялась.

– Это же не портфель нести. Это чужой ребенок. Он расти будет, вопросы задавать. Наверное, все-таки нужно сказать Максу. Хотя так выходит, будто просить его нужно.

– Вот это я зашел чайку попить…

            Ленка подперла голову рукой.

– Знаешь, я вдруг почувствовала, что сама перестала быть ребенком. Нам всем за тридцать, а мы как дети – живем с родителями, бегаем на свидания, балуем себя сладеньким, гоняем на новых машинах, колбасимся в клубах. По-разному, но все равно живем для себя. И внутри тоже остаемся детьми: стесняемся спросить, стесняемся попросить, боимся показаться смешными, глупыми, боимся чужого мнения. Но когда мы будем защищать своих детей, уже ничего не будем бояться, ни с чем не будем считаться. Я чувствую, что ради своего ребенка могу весь мир с его условностями послать к черту. Если ребенку нужен отец, я попрошу Макса – что ж тут такого? Может, он и согласится.

            Мих молчал.

– Что же ты чай не пьешь? – заботливо спросила Ленка. – Мама как? Давно ее не видела.

– И я тоже. Все работает. Бизнес – это сложный механизм. Все должно вертеться. А ты Макса любишь что ли?

– Ну, так получается, – кивнула она. – Иначе зачем бы я с ним спала?

– Да вот и я не знаю.

– Просто ради секса я уже давно ни с кем не сплю, – она засмеялась. – Чай остыл твой.

            Еще помолчали. Но Мих заметил, что даже молчать наедине с Ленкой не было неловко, ее жесты перестали быть нервными, и даже острые локти как будто сделались не такими острыми.

– А ты похорошела, Ленк.

– Это я старею. Говорят же, что старость выравнивает, и в гробу человек лежит идеальным, симметричным, пропорциональным. Поэтому – «горбатого могила исправит», а не потому что это невозможно.

– И помудрела.

            Горечь затопила все, взяла за горло. Горечь… от новости о ее беременности, от разговоров о старости, от въевшегося белого дыма Ольгиных сигарет.

– Мне очень тяжело, – сказал Мих.

– Знаю. Иначе ты не сидел бы тут, со мной, в четыре утра. Думаю, тебе надо работу менять, – сказала вдруг она.

– Да не из-за работы. Что ж вы все мне ищете поприще, на котором я принес бы больше пользы!

– Нет, на котором ты причинил бы меньше вреда. Я же помню, как ты бредил этой дурацкой психологией, как людей спасать хотел, вести переговоры с террористами, возвращать похищенных детей, заложников…

– Мне тогда шестнадцать было, а сейчас тридцать два. Энтузиазма осталось в два раза меньше, – усмехнулся он.

            Но Ленка не улыбнулась.