Тот момент

Она кивает и слегка улыбается. Мы садимся, я беру пульт и включаю телевизор. Как только вижу Алана Титчмарша, мне становится немного лучше. Надеюсь, маме тоже. Алан Титчмарш лучше, чем обезболивающее, ведь его даже колоть не надо. Во время просмотра мы молча пьем чай. Мне больше всего нравится то, что они строят мостик через пруд. В конце передачи старушка, которая ухаживала за своим мужем до его смерти и теперь все свое время проводит, помогая другим, открывает глаза и видит сад, заливается слезами и не может говорить. Смотрю на маму, она тоже плачет.

— Прекрасный сад, не правда ли? — говорю я, поглаживая ее по мягкой руке.

— Да, — отвечает она. — Правда.

Потом я дожидаюсь, когда мама уходит принимать ванну, а папа — смотреть новости по телевизору, и крадусь на кухню.

Мамина сумка на том же месте. Я засовываю в нее руку и сразу нахожу письмо. Не понимаю, почему взрослые так паршиво прячут вещи. То же самое и с рождественскими подарками. Почти все в моем классе находят свои подарки до Рождества, потому что мамы или папы каждый год прячут их в одном и том же месте. Даже белки сообразили рассовывать желуди по разным. Вообще, людьми должны править белки, потому что они умнее. Думаю, я хотел бы жить в мире, где правят белки, потому что, в отличие от взрослых, умею прятать вещи.

Вынимаю письмо и кладу его на кухонный стол, чтобы прочитать. В нем много длинных слов, которые я не понимаю, и постоянно упоминаются законы об опеке, а затем говорится: «Адвокат вашего мужа проинформировал меня, что его клиент будет подавать заявление на получение полной опеки и добиваться, чтобы в будущем вам запретили без его согласия принимать решения, касающиеся образования ребенка».

Папа действительно собирается это сделать. Он попросит суд, чтобы я все время жил с ним, хотя я сказал ему, что не хочу. Не понимаю, почему папа так поступает, у него много работы в офисе, и он не может присматривать за мной все время, а даже если бы мог, вряд ли у него получилось бы, потому что, в отличие от мамы, он не знает, как повеселиться и где все лежит.

А потом дохожу до конца письма и вижу ее. То, что, видимо, и расстроило маму. Дату рассмотрения дела о разводе. Четверг, восемнадцатое июля. У нас физкультура по четвергам. Я всегда считал, что это плохой день.

Все еще держу письмо в руке, когда папа заходит на кухню. Я смотрю на него, он смотрит себе под ноги.

— Я сказал, что не хочу с тобой жить, — говорю я.

— Финн, пожалуйста, позволь мне объяснить, — начинает папа, подходя ко мне.

— Нечего тут объяснять. Просто прекрати это, не заставляй маму плакать. Хочу, чтобы вы снова говорили счастливыми голосами.

— Боюсь, все не так просто, — качает головой папа.

— Сам говорил мне, что, когда нелегко, нужно просто больше стараться.

Лицо папы кривится так, будто я сильно отдавил ему ногу. Не собираюсь извиняться. Я бросаю письмо на стол и бегу наверх.

Добравшись до своей комнаты, беру книгу Алана Титчмарша о многолетниках и начинаю читать. Однако мне трудно сосредоточиться, и на двенадцатой странице я слышу, как сливают воду из ванны. Я не хочу сообщать маме, что прочитал письмо, или передавать наш разговор с папой, ей и так плохо, потому что она очень долго принимала ванну. Я моюсь два раза в неделю и лишь после напоминаний мамы. Сама она принимает душ каждый день, но иногда подолгу лежит в ванне, и, похоже, не ради чистоты. Думаю, мама так поступает, когда ей грустно, потому что потом от нее всегда пахнет маслами, которые она использует, чтобы сделать людей счастливыми. Только эффект недолгий, иначе ей не нужно было бы столько ванн.

Я просыпаюсь. Темно. На секунду я задаюсь вопросом, разбудил ли меня снова плач мамы, но стоит полная тишина. Через мгновение я понимаю, что проснулся, потому что меня тошнит. Хуже того, меня сейчас действительно вырвет. Сажусь в постели и каким-то образом нащупываю в темноте тапочки. Встаю и спешу в ванную, но не успеваю. Меня тошнит прямо у гостевой комнаты. Рвота все еще льется из моего рта, когда мама открывает дверь.

— Финн, милый, — ахает она и обнимает меня, хотя я весь грязный.

Я начинаю плакать. Ненавижу вкус рвоты. Противно, что она вообще выплеснулась из меня. А хуже всего — попала на волосы, хотя меня рвало вниз, а не наверх. Похоже, ей на гравитацию плевать.

— Идем, вымоем тебя, — воркует мама. Ее голос теплый и нежный, окутывает меня, точно мягчайшее полотенце.

Она ведет меня в ванную, расстегивает мою пижаму и снимает ее. Кусочки рвоты едва не отваливаются, но она ловит их рукой. Не знаю, как мамы так умеют. Из меня никогда не выйдет мама. Если бы мой ребенок заболел, я бы с воплями убежал подальше. Берусь за мамины плечи, она снимает с меня пижамные штаны и бросает одежду в ванну.

Затем наливает немного воды в стакан и протягивает мне.

— Прополощи рот.

Сплевываю в раковину. Мама дает мне мою зубную щетку с уже выдавленной пастой. Старательно чищу зубы, сплевываю и повторяю, пока не избавляюсь от вкуса.

— Она в моих волосах, — говорю я, тихонько всхлипывая. — Я чувствую ее в волосах.