Тотальное превосходство

Все кончали одновременно — и мы с Катей (я контролировал ситуацию: я тормозил себя и руководил Катей; я мечтал зарычать, закричать в унисон, в один голос вместе с инженером Масляевым и вместе с остальными его уродами), и трое мужчин и одна женщина за тонкой стеклянной дверью…

Занервничала комната. Захлопал потолок, открываясь и закрываясь, подпрыгивая и опускаясь на место — с болезненным ознобом, как крышка закипающего или уже закипевшего чайника. На полу затрещал, выламываясь, выворачиваясь наружу, паркет, со стен полезли вниз, скручиваясь толчками, с хрустом и шепотом обои, потекла с наждачно-рашпильным шипением раскрошившаяся известка, мебель полетела к осатаневшему потолку, кувыркаясь, разваливаясь в воздухе… Рассыпались в пыль и в мелкие осколки перила на балконе под Катиными руками. Куски кафеля катапультировались из пола и вонзались мне в ягодицы, в мышцы рук, в подошвы ботинок. Уже не живые, но еще и не мертвые птицы — между собакой и волком, между рысью и кошкой, между сыщиками и ворами, между плохими и сомневающимися, между дымом и паром — падали рядом с Катей и рядом со мной, кусали нас за ноги — предсмертно, а потому особенно злобно, — задыхались, хрипели, били крыльями, но немощно уже вспотевший предутренний воздух…

Вздымался сахарно-бело, на короткой кушетке, волновался, как забродившее тесто, фыркал, вздыхал, ахая, инженер Масляев, остывал, исходя паром, отворив рот обессиленно, скинув вниз по бокам кушетки тоненькие ручки, змеино шевелящиеся, возвращался из другого мира, самого совершенного, похожего на рай, привыкал к угрозе действительности, терял силу, радость, удивление…

Что-то похожее испытывал сейчас и я сам, оторвавшись от девочки Кати и усевшись неразборчиво на побитый и расколотый кафельный пол балкона… Любил прошедшую минуту — ненавидел минуту будущую, боялся перспективы или, вернее так, — боялся отсутствия перспективы, не верил в освобождение от сомнений, надрывался в бесшумном крике, ужасаясь своему бессилию в борьбе со страхами и надеждами…

— Все вон! На х…! — сказал Масляев ясно, но тихо, без злобы и беспокойства, просто и задушевно. — Все вон! На х…! И побыстрей, на х…! Я хочу отдохнуть, мля… Один… Уснуть и видеть сны. Я вам не флейта, в конце концов, чтобы на мне без спросу играть. Час назад разрешил на себе играть. А вот сейчас запретил на себе играть, мля… — Болтал длинным языком во рту, показывал его потолку, сгибал-разгибал пальцы на ногах — один за другим по очереди, выталкивал наружу пупок, улыбался себе, любовался собой, не собирался одеваться, возбуждался от собственной наготы, но непрочно уже после тяжелого секса…

Двое мужчин и одна женщина заспешили, заторопились, поднимаясь, вставая с тех мест, куда попали после того, как накричались и освободились на какое-то время от желания, насладились, наново родились, с пола, с кресел, с дивана, потянулись к выходу, застегиваясь и оправляясь на ходу, усталые, но довольные, глядящие на мир очищенными глазами, ненавидящие красоту и жаждущие ее вместе с тем точно так же, как и собственного бессмертия…

Вошел в комнату словно через открытую дверь, остренькие стекла сыпались мне на голову, без вреда, длинные рваные клинья, торчащие с боков, царапали мне руки, без крови, подошвы ботинок резали прыгающие осколки и скачущие щепы тонких деревянных рам, без следа.

Приклеил ствол пистолета к глазу инженера Масляева и заорал ему в ухо страшным голосом, сам себя пугаясь, с удивлением искренним и с уважением к самому себе:

— Убью, на х…! Расколочу башку, на х…! Сожру мозги, на х…! Ты понял, сука?! Ты понял, сука, на х…?!. Где девчонка? Маленькая девчонка, которую ты и Кудасов утащили у ее матери, на х…! И спрятали ее потом, на х…! И заперли ее потом, на х…!.. Ща выдавлю один глаз, а потом выдавлю второй, бля! А потом разворочу башку, твою мать!.. На х…!..

Бесновался — поливал ошалевшего, оцепеневшего и не моргающего, и не глотающего, и едва дышащего уже Масляева горячей слюной, корчил жуткие, угрожающие гримасы, заходился истерикой, проминал под собой пол ногами, топая, стервенея, долбил Масляева кулаком левой руки по его пухлому, студенистому животу…

Катя изучала мой новый голос и мое новое лицо. Боялась, но не удивлялась. Ожидала чего-то подобного, судя по ней, по ее готовности, например, принять меня и таким, любым, разным, даже самым скверным и отвратительным. Склоняла голову то к левому плечу, то к правому плечу, разглядывала мои глаза, мой рот, мой нос — стояла у изголовья инженера Масляева, на него самого никакого внимания не обращала.

Инженер Масляев икнул и заплакал. Шлепал себя языком по губам. Опять икнул. Опять икнул. Опять икнул. Слезы пузырились в правом глазу. Просачивались из-под ствола пистолета и в левом глазу. Булькали. Пенились… Рывками дышал. Коротко. Длинно. Коротко. Длинно. Три раза длинно. Три раза коротко. Три раза длинно. Три тире. Три точки. Три тире. Спасите наше судно…