Тотальное превосходство

— Я в дом не пойду. Там хреново, мокро, холодно, пакостно. — Катя расставила в стороны руки, невысоко подняла, ниже плеч, на уровне талии примерно, и полуприсела, точно так же как и еще несколько минут назад, как и еще раньше, как и еще раньше, будто решила пописать. Она, когда сталкивалась с чем-то не особо знакомым, когда волновалась, наверное, когда нервничала, всякий раз, как я могу догадываться, разводила руки в стороны и полуприседала, словно определяла строго и ответственно, и не шутя, без сомнения, здесь же на месте и помочиться. — Меня там стошнит. Я залью своей блевотиной весь этот обоссанный и обосранный дом… Я больше туда никогда не пойду. Ты понимаешь? После того, как я встретила тебя, после того, как целовала тебя, после того, как я трахалась с тобой, после того, как слышала тебя, после того, как нюхала тебя, после того, как я видела, что в тебе и что за тобой, я больше от тебя никуда не пойду, не уйду. Даже и не думай…

— Я теряю время, — сказал я, мял росу, не останавливаясь, без злости и отвращения, но со старанием. — А у меня его очень мало. У меня его почти что уже нет совсем. — Забыл, собственно говоря, уже о Кате, слушал ее без явного понимания, терял черты лица ее, пока шел.

— Нет. Ты не имеешь права отказываться от меня. — Катя не писала, но бежала за мной, убивая грубо и ненавистно спящих жучков и паучков своими длинными, отточенными, беспощадными каблуками. — Ты сильный. А значит, твой долг помогать всем слабым, которые попали в поле твоего зрения. Я читала об этом, я читала, читала… Послушай, послушай… Когда я смотрю на тебя, когда я трогаю тебя, я… я вижу себя, да, себя, в роскошном вечернем платье среди дорого и изысканно одетых людей — решительных, энергичных, остроумных, усмешливых, сексапильных мужчин и красивых, молодых и не очень, быстрых, шумных, веселых и доброжелательных женщин. Мы что-то едим, мы что-то пьем, разговариваем… И меня все слушают. И всем кажется, что я умная. Меня ценят, у меня спрашивают совета, ко мне относятся серьезно… Ты стоишь рядом, умопомрачительно классный, возбуждающий, совращающий только лишь одним свои запахом — любую, любого — и одобрительно улыбаешься, глядя на меня… — Катя отмолотила неожиданно кулачками воздух впереди себя, то ли отбивалась от комаров, то ли отгоняла от себя некие невидимые простому глазу сущности, злые, наверное. — Когда я дотрагиваюсь до Циркуля, мать его, козла сраного, или до этого гнусного, мертвяка уже теперь, Масляева, мать его, суку обоссанную, на х…, не дотрагиваюсь — дотрагивалась, слава богу, когда я дотрагивалась до них, и до того, и до другого, да и до всех, если признаться, остальных, кого знала, кроме тебя, конечно же, тоже, то всегда видела себя сидящей, мать мою, за огромным ресторанным столом, закиданным, заброшенным всякой жратвой, обильной, но неаппетитной, дорогой, но невкусной, рядом с какими-то горластыми, потливыми, толстыми, беззубыми, но обляпанными вместе с тем с головы до рук и с рук до головы золотыми перстнями и кольцами, брошами, бусами, цепочками, сережками и еще чем-то массивным и еще чем-то многостоящим, тетьками и дядьками, молодыми и старыми, вонючими и не окончательно… Все чего-то орут, все чего-то поют, куски непережеванной еды сыплются у них изо ртов… Не хо-чу!!! Больше не хочу!!! Ты слышишь?! Ни-ко-гда!!!

Пхнул ногой по Катиной лодыжке, смял Катины же волосы пальцами, упрямым качком бросил голову вниз к земле, посадил девушку на колени. Ввел ствол пистолета под левую Катину бровь. Сказал с неудовольствием:

— Выбор — это лучший подарок для любого из живущих на этой земле… Выбирай: или останешься без глаза или без ноги, глаз я выдавлю, а ногу покрошу и покромсаю пулями, или тихо и покорно вернешься в дом и со смирением примешь все, что приготовила для тебя твоя неблагородная и неблагодарная жизнь…

Катя обмякла — заструилась вся вниз, поползла, потекла, не руководила больше мышцами, забыла за ненадобностью уже о красоте… Надула правый глаз слезами. Я отнял пистолет от другого глаза, испугавшись. И другой глаз тотчас же тоже надулся слезами — ровно так, как и правый.

Я нагнулся и поцеловал Катю в губы, в нос, в глаза, в лоб — с непридуманной лаской, и нежностью, и благодарностью.

— Славная, чудная, милая девочка, — сказал с удовольствием и одобрением, почти с любовью…

Откуда столько тревоги, жалости к себе, печали, тоски появляется именно в эти часы?

Но сегодня, кстати, всего этого оказалось внутри меня несколько меньше, чем раньше… Не намного, но меньше…

Так было. Не показалось…

…Через всю Москву. Пробиваю город с азартом и одержимостью. Не терплю незавершенности, истинно точно как те трое — двое мужчин и одна женщина, которые обиженные, которые остались без хозяина… Хотя цель моя уже, собственно, помутнела. Я не вижу больше ее очертаний. Хотя знаю по-прежнему, что она тем не менее все еще есть.