Тотальное превосходство

Хватил два-три раза правым локтем по ребрам Насти-старшей. Руки у нее были подняты, запрокинуты назад. После тем же локтем по подбородку — ухая, выжимая воздух из себя с силой, коротко… Рука ее с пистолетом упала наконец к ней на ноги, на бедра, уже безвредная, уже непослушная. Я вырвал, матерясь, пистолет из пальцев женщины, грубо, стервенея, раздирая глотку, разрывая рот в запредельном, свирепом, нечеловеческом вопле, и саданул ее рукояткой пистолета по лицу, негодуя буйно, не сопротивляясь себе, бил, бил… Смял ее волосы в кулаке левой руки, горстью, выбирая последние слезы, плюясь кровью из надкусанных губ, придавил ее голову к ее же коленям, вогнал ствол пистолета в ее мягкий, пульсирующий глаз и заорал ей в ухо что-то громкое и непристойное… Матерился. Просто матерился, и все. Вдохновенно и забываясь. Освобождаясь. Восстанавливая потерянное. Набирая энергию и настроение…

Так раскалился, что зажег стекла, они ощетинились лентами пламени и плавились, текли, будто вода по стенкам кабины, как потревоженные змеи, шипели потому что и извивались. Язык воспалился от мата, дымился, искрился, я видел, резал себя до крови о зубы, путался в щеках, бился о нёбо, пытался кричать, немой от рождения, противился моей власти, требовал самостоятельности — выбора, верил счастливо, что убьет себя непременно, когда останется наконец без контроля и управления.

Один путь мне выпадает — расколоть ее череп толстой короткошеей пулей пистолета Макарова, не простить и остановить таким образом свои злость и обиду, освободиться по-настоящему, полностью, не оставляя сомнений, подозрений и сожалений, примитивно в висок, как я делал уже однажды, и вложив затем пистолет в ее руку, в руку умирающей дуры.

Девочка прыгала на сиденье высоко, я не смотрел на нее, я матерился и тер глазами затылок ее матери, но я ловил движение, агукала, как младенец, в такт прыжкам, плевалась в разные стороны, как младенец, хлопала в ладоши мягко, негромко, как младенец, и, может быть, даже еще и смеялась неровно и неумело, мне так показалось — как младенец; не вспоминала про дядю Жана-Франсуа, не заявляла, что ей хочется меня укусить, не говорила о том, что не простит, отомстит, убежала в незнание, в совсем маленькое детство, в младенчество, спряталась — может быть, даже и не вернется…

Я выдавил, пыхая ртом, надувая пузыри слюны и пота, хватаясь руками за сиденье и руль, Настю-старшую наружу; ногами ее выкатывал, хнычущую, ноющую, гудящую непрерывно, вздрагивающую непредсказуемо и тяжело, будто только что наглотавшуюся электричества и не ведающую, как его переварить… Настя упала на асфальт с растопыренными ногами, я увидел снова у нее под юбкой все, что мне нравилось и нравится до сих пор, но не ощутил тем не менее оттого томления и вожделения, устал, верно, или понял, что все уже кончено, сам так решил, не кто-то еще, хотя сладко кольнуло несколько раз в середине сплетения, над желудком.

Раскоряченная, покореженная, некрасивая сейчас, выбиралась Настя с моей помощью из автомобиля, согнутыми неправильно руками цепляясь за дверцу, приминая нос ко лбу, губы к подбородку — хорошо, что именно такой я видел ее в эти мгновения…

Без слов, все потеряла, кружилась по асфальту, пытаясь встать, но безуспешно, тощие коленки тыкала друг в друга, расползающимися руками отталкивалась от земли, падала обратно. Кожа содрана на ладонях, каблуки поломаны, в глазах жалость к себе, нет злости, негодования, ненависти, угрозы, только жалость к себе… Я захлопнул дверцу и потерял тотчас же Настю. Нет ее. И не было никогда. И не будет.

Девочку успокоил. Прилепил ее к креслу ударом по плечу. Улыбался, смеялся, поворачиваясь к девочке, ласковые, нежные слова произносил, трепал ее по щекам, по волосам, щекотал под мышками, между ножек — без всякого теперь и подобия даже какого-либо возбуждения. Девочка пускала слюну и сопельки и тыкала наманикюренным пальчиком мне в нос и в глаза…

За раскрошившимся задним стеклом и за смятым и порванным багажником — сморщился, безжалостно выгнутый край выставил вверх, вроде как протестуя, защищаясь — не двигался, как забылся, оцепенел или задумался, замечтался черный иностранный автомобиль под названием «хаммер». Я его знаю. Я его помню. За черным стеклом кто-то черно шевелился, можно было мне различить, приходило уже как-никак утро, свет всегда умел пробираться в прозрачное.

Старик… Он опять спас меня. Если, конечно же, действительно существует. Если жив потому, что я его оживил — своим Даром, желанием Великого, накопившейся Силой. Если, если… Вот теперь я с тобой разберусь обязательно. Или с собой. Вот сейчас я тебя уже не отпущу ни за что. Или себя. Вот скоро я все-таки узнаю наконец, кто ты такой. Или кто такой я…