Тотальное превосходство

Я отдал девочке свои губы, она вскрикивала удовлетворенно, кусая их и облизывая их, заходясь, топоча ножками по полу, мои руки держали, стискивая крепко и больно, ее бедра, ее ягодицы, добегали не раз и не два до ее сосков и до ее влагалища… Забрав в себя в какой-то миг ее беспокойные губы, плотно, безвоздушно, оторвал вдруг жестко, без терпения их от себя с тугим, мокрым щелчком… Выдохнув ароматно и душно, девочка проговорила, глядя мне ясно в глаза, безнадежным шепотом: «Ты пахнешь так, что тебя хочется укусить…» Вернулась обратно, слава богу. Я так на это рассчитывал… А теперь вон!

А теперь вон!

Вышвырнул ее за дверь без усилий — подталкивая ее матерком, угрозами и громким, нарочито злобным и прохрипленным голосом…

Пистолет не удержался, пока я дверь закрывал, повис сначала на пальце, на одном, отлепившись от других, и упал затем. Я искал, шлепал рукой по коврикам, под сиденьями, по бокам, выл от жалости к себе, и от избытка силы одновременно, и от потери надежды, и от тоски по вере, и от предчувствия любви…

В руку попал другой, не Макаров, а тот, который отдал мне Старик несколько часов назад, на Тверской, вывалив его на асфальт из окна «хаммера», и который я так и не нашел уже после у себя в автомобиле, хотя прятал его там точно, помню — меньше чем несколько часов назад — произведение Гастона Глока, почти совершенство…

Если не откроет дверь, я выстрелю в стекло. У меня оружие, и я готов ко всему… Убью неопределенность. Она враг. Она делает меня слабым и глупым. Она вынуждает меня терять уважение к себе и уверенность. Нет — вот сейчас все случится совершенно иначе, чем раньше. Я возьму тебя и буду мучить невыносимо и отвратительно потом и пытать, сурово и без стыда — не подпуская удовольствия, конечно, но с убедительным осознанием необходимости…

Ответы, предчувствую, меня сегодня найдут непременно…

Капли на ресницах мешают мне видеть, мелькнули мой глаз, кусок щеки, ухо в зеркале, осколки, часть портрета, как у художника Пикассо когда-то, разбит на квадраты и треугольники, черно-бежево-коричневый; ощущение движения и пространства я отметил в отражении, такое бывает нечасто, потому что зеркало — плоскость, там всего два измерения, потом плечо, потом пальцы, опутавшие пистолет, — я выставил себя из автомобиля немедленно и без уважения, порвав что-то на пиджаке от усердия, рассадил темечко, возможно что даже и в кровь, о низкий верхний косяк двери…

Достать и принудить — вот задача — заставить, обезволить, выпытать, прояснить… Приготовился стрелять с ходу в лобовое стекло — напугаем, подавим, а там поглядим… Не успел уронить предохранитель и вскинуть оружие, как «хаммер» отвалил назад с ревом, тужась, так быстро, как только на гонках, крошки стекла бились на асфальте белыми, мутными брызгами, будто асфальт кипел, «хаммер», замерев на мгновения, — качался — тяжеловесно, громоздко, тучный, присел, оттолкнулся и с неотвратимым напором полез на меня, и скоро, вот неожиданно. Я отвел себя влево и растекся спиной по собственному автомобилю…

Я стрелять знал как, пистолет не в первый раз тешится в ладонях, вровень с глазами поднял, сердце наступало на горло, пихало рассерженно руки, утомился, не спал — ночь нервничала, не давала покоя; пока уговаривал сердце, «хаммер» махнул выхлопной трубой, сизый дымок улыбался мне победно, высовываясь из-за угла…

В автомобиль свой не забрался — ворвался, хныкал обиженно, но и азартно, шлепал языком по губам, смачивая их скудной слюной кое-как.

Не принял двигатель стартера, ни в первый раз, ни во второй и ни в третий — что-то сдвинулось после удара, что-то погнулось, что-то нарушилось…

По городу где полз, где летел, не касался ногами земли или раздирал колени о камни, глотал песок, воду из луж, собственный пот, сопли, облака и тучи, спустившиеся на меня посмотреть, колотился о стены домов, резался о края, что-то пел или о чем-то молился, где крался, где бежал, где прыгал, где катился под гору, облепленный и испачканный синяками, шишками, ссадинами и порезами, сметал дыханием листья с деревьев, фонари со столбов, птиц с проводов, сеял трещины на стеклах домов криками отчаяния и возбуждения, давил подошвами, сейчас чугунными, всех, кто попадался, и все — людей, одиноких, ранних, изумленных собак, кошек, не на смерть, слава богу, неосторожных мышек, крысок, питонов, крокодилов, дубася воздух кулаками по определенным, особенно болезненным местам и расслаивая его затем, раздвигая, как воду, и просачиваясь, чтобы быстрее — потому как я все-таки не машина с двигателем внутреннего сгорания и тем более не американский всепланетник под названием «хаммер».

«Хаммер» по улицам, по мостовым, на колесах, я по непроездным проулкам, переулкам, по дворам, сквозным подъездам — если о каких-то знал, а о каких-то я знал — на ногах…