Тотем и табу

В дальнейшем животное теряет свою святость, а жертвоприношение утрачивает связь с тотемическим праздником; жертвоприношение превращается в простое подношение божеству, в самоограничение в пользу божества. Сам бог уже настолько возвысился над людьми, что общение с ним возможно лишь через священнослужителя. В то же время социальный порядок знает равных богам царей, переносящих патриархальную систему на государство. Мы должны сказать, что месть сверженного и вновь восстановленного в правах отца оказалась суровой, что его господство не ведает пределов. Подчиненные сыновья используют новое положение дел, чтобы еще больше облегчить осознание своей вины. Жертвоприношение в его настоящем виде как бы выпадает из осознания ответственности. Сам бог потребовал и установил это правило. Сюда относятся мифы, в которых сам бог убивает посвященное ему животное, собственно, олицетворяющее божество. Таково крайнее отрицание великого злодеяния, положившего начало обществу и вместе с тем осознанию вины. Но имеется и второе значение последней метаморфозы жертвоприношения. Оно выражает удовлетворение по поводу того, что люди отказались от прежней замены отца в пользу высшего представления о божестве. Поверхностное, аллегорическое истолкование приблизительно совпадает здесь с психоаналитическим толкованием, которое гласит: мы видим, как бог преодолевает животную часть своей природы[259].

Правда, ошибочно было бы полагать, что в период обновления отцовского авторитета совершенно заглохли враждебные душевные движения, относящиеся к отцовскому комплексу. В первых стадиях господства обоих новых замещений (богов и царей) нам известны крайне броские проявления той амбивалентности, которая остается характерной для религии.

Фрэзер в своем замечательном труде «Золотая ветвь» (1911a, гл. XVIII) высказал мнение, что первые цари латинских племен были чужеземцами, которые притворялись божествами, и в этом качестве их торжественно убивали в определенный праздничный день. Ежегодное жертвоприношение (вариант: приношение в жертву самого себя) бога составляет, по-видимому, существенную черту семитских религий. Ритуал человеческих жертв в различных уголках обитаемой суши оставляет мало места сомнениям в том, что эти люди находили свою смерть именно как представители божества; еще в позднейшие времена можно проследить этот жертвенный обычай в виде замещения живого человека неодушевленным образом (куклой). Богочеловеческое приношение в жертву бога, которое я здесь, к сожалению, не могу проследить столь же глубоко, как приношение в жертву животных, проливает яркий ретроспективный свет на смысл более древней жертвенной формы (см.: Робертсон-Смит, 1894). Оно признает с полнейшей откровенностью, что объект жертвенного действия всегда один и тот же, что он почитается как бог, то есть как отец. Вопрос о взаимоотношении между животными и человеческими жертвами теперь легко разрешается. Первоначальная жертва – животное – уже являлась заменой человеческой жертвы, церемониального убийства отца; когда замена отца снова обрела человеческий облик, жертва-животное тоже снова превратилась в человеческую.

Итак, воспоминание о первом великом жертвенном действии оказалось неизгладимым, несмотря на все старания его забыть; причем именно в стремлении как можно дальше уйти от мотивов этого деяния должны были проявиться неискаженные его повторения – в форме принесения в жертву бога. Тут незачем углубляться в рассуждения о том, какое развитие религиозного мышления сделало возможным это возвращение в виде рационализации. Робертсон-Смит, далекий от нашего объяснения жертвоприношения великим событием доисторической эпохи человечества, указывает, что ритуал праздников, на которых древние семиты праздновали смерть божества, объяснялся как «воспоминание о мистической трагедии»; оплакивание носило характер не добровольного участия, а чего-то насильственного, продиктованного страхом перед божественным гневом. «Оплакивание – не свободное выражение сочувствия к божественной трагедии, оно обязательно и требуется под страхом сверхъестественного гнева божества. Оплакивающие прежде всего отрицают свою ответственность за смерть бога, этот пункт дошел до нас в связи с богочеловеческими жертвами, как, например, у закалывателей быков в Афинах». По нашему мнению, можно согласиться, что «текущее истолкование» совершенно правильно и что чувства тех, кто принимал участие в таких празднествах, вполне объясняются ситуацией, лежащей в основании события.

Примем за факт, что в последующем развитии религии не исчезают оба движущих фактора – осознание вины сына и сыновье сопротивление. Всякая попытка разрешить религиозную проблему, всякий способ примирения противоборствующих душевных сил рано или поздно оказываются неудачными – в силу совместного влияния исторических событий и внутренних психических изменений.