Tough Cookie (СИ)

— Ты ведь уже знаешь, кто я, — Чонгук скрещивает руки на груди, крепко сжимая пальцы на ребрах, чтобы перестало рябить в глазах. Голос звучит на удивление спокойно, но это все, на что его хватает. Он и говорит-то только, чтобы не захлебнуться собственной кровью, и плевать, что легкие режет острой железной стружкой. И горло. И язык, кстати, тоже.

— Знаю, — Чихо смотрит с нескрываемой усмешкой, пальцами зачесывает волосы назад и бьет наотмашь, прекрасно зная, куда ударить, чтобы добить. Ему всего-то и нужен контрольный выстрел в голову, потому что стрелять в сердце бесполезно — его уже нет. — Ты шлюха, и я тебя снял. Подойди.

Чонгук вздрагивает, но взгляд не переводит. Смотрит точно перед собой, словно видит себя же, со стороны. И наблюдать не интересно, потому что больно. Потому что во Вселенной кометы взрываются и их собирать не надо, а Чонгука надо, слышите, вот прямо сейчас надо. Зрачки Чона сначала расширяются, а потом сужаются до размеров игольного ушка — с него словно кожу снимают и палят, палят, палят. Пока не сгорит.

Чонгук не двигается с места. Он знает, что должен подойти. Знает, что Чихо, как и все остальные клиенты, заранее оплатил заказ. Знает уже, что у Чихо нет какого-то морального компаса, и если ему взбрендило что-то, то он это получит. Но Чонгук не может. Прищуривается и даже рот открывает, но выходит только тупо моргать, потому что страх, запутавшийся во всей кровеносной системе, отравляет каждую клеточку, оказываясь настолько физически ощущаемым, что хочется заползти куда-нибудь в вакуум, где вообще ничего не существует. Ни паники, ни страхов, ни желания. Особенно желания. Оно безжалостно рассекает Чонгука на две кровоточащие половины, оставляя его на краю лезвия между ними: вправо, влево — неважно, все равно любое касание прошьет разрядом боли в двести двадцать, а сердце встанет по аритмичной кривой синусоиде — шаг за пределы и он уже мертв.

Чихо наслаждается картиной той борьбы, что канатом растягивает Чонгука по сторонам, но жадного прищура с него так и не сводит. Будто раздевает, оставляет синяки на бледной коже, и снимает её так, чтобы было максимально больно. Он ловит малейшую дрожь, глубоко всматриваясь в чернильную темноту в глазах Чонгука, пока перед собственными не поползут мерцающие мазутные пятна, когда, кажется, проведи рукой, и он напротив посыплется пеплом, смажется по краям, покрывая поверхности инеем. От холода, растекающегося по всей глубине трескающейся радужки. И Чихо так нравится, как Чонгук пытается заставить себя сделать то, чего не хочет, но эта несговорчивость начинает порядком бесить, а невозможность коснуться этой блядски потрясающей бледной кожи — выносит с орбиты все тормоза. Кости под тонкой рубашкой ломит, а руки отчего-то чешутся особенно чётко — Чихо хочется разложить Чонгука гораздо сильнее, чем требуется, чтобы уж наверняка выбить из него лишнее сопротивление. Это заставляет на пару мгновений задуматься. У вытягивает из пачки еще одну сигарету вдобавок к уже выкуренным в ожидании четырем, раздраженно прикусывает зубами черный фильтр, но так и не прикуривает. Замирает, не донеся трепыхающийся от кондиционера огонёк зажигалки до кончика, потому что огонь чужого неподчинения опаляет позвоночник куда ощутимее, чем мог бы обжечь настоящий.

— Я сказал, подойди ко мне, — медленно, выговаривая каждое слово голосом не терпящих возражений, повторяет Чихо.

Чонгук на секунду прикрывает глаза, делает глубокий вдох, и наконец-то отталкивается от двери. Чон не знает, что с ним творится, но так отчаянно хочет вытравить Чихо из-под собственной кожи, что причинить себе боль кажется, разве что, единственным выходом. Чтобы напомнить себе кто он такой, и что дефекты не исправляются, а люди не любят и не привязываются. Поэтому он осторожно переступает ногами, пересиливая себя ежесекундно, словно к каждой его ноге привязано по булыжнику, подходит ближе, и останавливается перед Чихо.

— Когда я делал заказ, в графе особых пожеланий я не указывал, что хочу ломающуюся и строящую из себя целку блядь, — надменно говорит У, и, подавшись вперед, тянет Чонгука на себя. — Так что кончай изображать мученика и начни уже отрабатывать деньги, которые я за тебя заплатил.

Чихо крепко хватается за шлевки на джинсах Чонгука, разворачивает, заставляя Чона забраться верхом на его бедра и зажать их между коленей. Чонгук поддается, нервно кусает губы, но куда деть руки — не знает. Так и не шевелится, смотрит на ключицы Чихо, ныряя взглядом во впадинку между ними, и боится поднять глаза, потому что видеть космос перед собой страшно. А у Чихо в зрачках он темный, яркий, затягивающий. И Чонгука дрожь бьет, не надо заглядывать. У цепляет пальцами его подбородок, и, подняв лицо наверх, смотрит. Подушечка большого пальца давит на нижнюю губу, грубовато проходясь по мелким подсыхающим ранкам, успевшим затянутся за несколько дней с их первой встречи. Он ведет вдоль всей длины, даже этой мелочью делая больно, словно бы стирает стекленную пыль, загоняя ту еще глубже.