Tough Cookie (СИ)

— Давай разберемся с работой, а потом мои семейные проблемы решать будем, — Чихо не хочет говорить с Минхеком о Чонгуке. Хен ведь всегда прав, а У бесится, когда кто-то прав, а он — нет.

***

Чонгук понимает, что больше не в состоянии находиться один, когда почти всю ночь, несмотря на смертельную усталость, не может заснуть, а стоит закрыть глаза и провалиться в болезненный сон, его словно на электрошоке подбрасывает очередным кошмаром. Он набирает смс-ку Чимину и умоляет его приехать. Не столько, чтобы поговорить, сколько — чтобы отвлечься. У Чимина как раз выпадает выходной, и он, накупив свежей выпечки и кофе, через пару часов уже заваливается к Чонгуку. Чон, как никогда, рад видеть друга. Чим обнимает его прямо с порога, причитает довольно, что младшенький наконец-то вспоминает о нем, начиная блаженно делиться всевозможными сплетнями и новостями, и этой бессмысленной болтовни вполне хватает, чтобы занять себя на день. Это и вправду неожиданно отвлекает от последних событий, а учитывая, что Чон не ходит в бордель, он только сейчас понимает, как сильно соскучился по Чимину. Вкусно позавтракав, они сидят друг напротив друга, и Чон неохотно пересказывает последние вести с больницы. Говорить об этом неприятно, но Чимин смотрит требовательно и настойчиво, искренне переживая за его маму, так что отмахнуться не получается. Чонгук знает, что еще больше он переживает за него самого, но думать о том, что может случиться с Чоном, не выйди Юна живой из операционной, не хочет ни Чимин, ни тем более Чонгук. Поэтому он осторожно поднимается из-за стола, собирает грязную посуду, намекая тем самым, что тема закрыта, и начинает мыть кружку, когда Пак, подойдя к окну, закуривает свою любимую ментоловую сигарету.

— С этим у тебя как? — недовольно отзывается Чимин и нервно теребит край торчащей из-под свитера рубашки: он не желает даже произносить имя долбанного братца своего друга.

Удавиться было бы проще. Слышать легкий налет ненависти в чужом голосе сейчас, кажется, еще хуже, чем когда-либо прежде. Потому что она до сих пор, сколько не старайся, плещется где-то на самых задворках истрепанной всеми души Чонгука. Будто кто-то методично и очень больно всё это время выжигает блестящую стальными каплями ненависть на стенках сосудов. Он прощает Чихо за прошлое, но теперь, когда в спину упирается пара десятков острых толстых иголок, так, что не отступить назад, приходит то самое настоящее, в котором ничего не меняется. Чихо все также продолжает причинять боль, и куда от этого бежать, Чонгук не знает. Он просто остается валяться изломанной разбитой куклой на дне своей пропасти, забытый и никому не нужный, раз за разом заставляя себя до крови в разодранных кончиках пальцев карабкаться наверх прежде, чем брат одним четким отмеренным ударом отправит его еще ниже, глубже в темноту собственной разрушающей боли. Чонгук знает, что, возможно, все очень скоро закончится, ведь так или иначе предел, который он больше не сможет выносить, каждое новое падение становится только ближе, а та защита, случайно или нет показанная в тот вечер Чихо, едва ли способна замедлить его падение.

Чонгук прикрывает глаза, лишь бы скрыть подступающие слезы, потому что осознание того, как легко он ведется на каждое слово У, доверяя ему всего себя, скребет за грудиной не меньше того желания, что он не хочет ничего менять. Устоявшаяся между ними за все это время действительность создает хоть какую-то видимость контроля, заменяя бессмысленные попытки остановить то, что Чонгук на самом деле остановить не в силах. Потому что есть люди, которых невозможно забыть, и ситуации, с которыми невозможно справиться. И уж лучше делать вид, что ничего не меняется, чем мучиться мыслью, что, сколько бы он не боролся, у него никогда не было выбора. Таких как У Чихо не забывают. Его либо любить, либо ненавидеть. Третьего не дано. И Чонгук не знает чего в нем больше: ненависти от неправильной любви, или разъедающей любви при всей этой предательской ненависти.

А потому приходиться впервые в жизни едва ли не врать, не зная, кого Чонгук хочет убедить в этом больше: Чимина или себя.

— С этим — также, — Чон продолжает натирать губкой тарелки, сосредотачивая взгляд на прозрачных пузырьках пены, когда дрогнувшие пальцы сжимаются на керамике сильнее, чтобы не выронить посуду из рук, и даже не поворачивается, тихо добавляя: — Мать его приходила.