Tough Cookie (СИ)

— Теперь слушай меня внимательно, — Минхек знает, что-то, что он сейчас скажет У, ему не понравится. — Вы столько времени были вместе, неважно почему и зачем. Даже названия вашим долбанным отношениям придумать не могу. А сейчас он сделал выбор. Ты должен его уважать. Да, у тебя есть чувства, но это не значит, что и у него — тоже. Поэтому, будь добр, если мальчишка не отвечает тебе взаимностью, засунь эти чувства куда-нибудь глубоко, не маячь перед ним и дай ему жить. Единственное, о чем я тебя прошу, и даже настаиваю, вытащи его из того борделя. Помоги деньгами, иначе клянусь, я сам это сделаю. Можешь потом со мной не разговаривать. Дай ему нормальную жизнь, но не взамен его тела или сердца. А просто, бескорыстно, как брат брату, понимаешь? Блять, да хотя бы прощения у него попроси, черт возьми, — четко выговаривает Ли и не сдерживает порыва придвинуться ближе, исподлобья злостно сверкая глазами.

Чихо молчит. Смотрит на свои ладони на столе и считает про себя долгие одинокие секунды, а потом вдруг резко вскидывается в ответ и делает порывистый отчаянный вздох.

— Он меня не простит, — тихо произносит Чихо и улыбается.

Улыбается так, будто Минхек способен обмануться и не понять, насколько тонко эта едкая мысль размазывает его о вспыхнувшую в глазах действительность.

— Я бы не простил.

***

Следующие два дня Чон проводит с мамой. Домой он приходит поздно вечером, наспех что-то готовит и пытается хоть что-нибудь из этого проглотить, не чувствуя ни вкуса, ни желания есть. Его тошнит. А еще он жутко устал. И ни одна маска на лице больше не держится также хорошо, как раньше, потому что теперь становится абсолютно плевать, как он выглядит со стороны, потому что точно знает — за ним уже перестали следить.

Мучительное ожидание неизвестности выбивает почву из-под ног. Чонгук старается думать только о хорошем, но получается с трудом. Юна бледная, почти прозрачная. Чонгуку иногда кажется, что это даже не его мама на больничной койке. Будто мамы нет давно, а осталась одна пустая оболочка. Будто это Чон ее держит здесь, на Земле. Не отпускает. Два раза ему удается застать ее в сознании. Она долго с нежностью смотрит на него и легонько, почти невесомо, сжимает руку. Едва ли не прощаясь. Чон оба раза не сдерживается и плачет. Знает, что нельзя, что надо подбадривать маму, а не растекаться лужей у ее ног, но не может. Плачет навзрыд, некрасиво, размазывая слезы по лицу. Он думает, что как только она придет в себя, Чон расскажет ей, как скучает, или как обычно поделится последними новостями. Но вместо этого он сидит, вцепившись в почти безжизненную руку, и рыдает. Ненавидит весь этот гребанный мир. И себя ненавидит — тоже, намного больше, чем может выдержать. Поэтому Чонгук прячется за закрытыми веками, опускает голову на вздымающуюся через раз грудь и слушает пока ещё запертую внутри жизнь. Ее и свою. Юна улыбается, гладит по голове и просит быть сильным. Она просит его быть сильным, тогда как это он должен был просить ее сделать последний рывок и выжить.

Вечером третьего дня приходит Чимин. Видеть никого не хочется. Но Пак привозит кучу еды, стоит над головой и насильно пытается заставить Чонгука все съесть. Приходится поддаться. Потом они сидят в гостиной на диване и пьют пиво из бутылок. Чонгук морщится от каждого глотка, подавляя порывы сбежать и разложиться безвольно на кафельном полу в ванной, но после пятой-шестой попытки бутылка наполовину пустеет и становится как-то полегче. Окружающее пространство размывается мутной неровной рябью, и, когда Чимин рассказывает, как доводит Лиама, у которого почти не осталось клиентов, Чон даже на некоторых моментах смеется. О Чихо Пак больше не спрашивает, но Чонгук сам начинает. Чон все эти дни закапывает в себе все, что касается брата, старается не думать, но он чувствует, что еще совсем немного и лопнет. Выговориться оказывается не просто способом убить время, а необходимостью. Чон делится с Чимином, как уходит, разорвав контракт, и даже рассказывает, благодаря кому и чьим деньгам, ему это удается. Пак вроде бы должен почувствовать, что Чону лучше, что его отпускает после той странной и уж точно не добровольной связи с братом, но Чимин не видит этого. Никакого облегчения, наоборот, словно младший сидит под каким-то неподъемным грузом и даже дышать напоминает себе сам.

— Я не могу. Не могу, несмотря на все то, что он причинил мне, не думать о нем. Он как камень, он застрял вот здесь, — Чон кладет свою руку на грудь. — Не вдохнуть, не выдохнуть. ЧимЧим, что это?