Tough Cookie (СИ)

Объятия чувствуются слишком остро, и почему-то болезненно тонко отдаётся каждый поцелуй. Будто они застыли на лезвии, а их толкают, вправо-влево, вперёд-назад — неважно. Чон капризничает и злится. Ему не терпится, он нуждается в том, чтобы проводить ладонями по коже того, по кому дико скучал столько дней. У выполняет его желание. Второпях стягивает ненужные больше этой ночью тряпки, и наконец-то позволяет Чону ощущать всего себя. Чихо впивается в шею младшего, оставляет беспорядочные укусы везде, где может дотянуться, шире разводит его ноги, заставляя обвивать себя и прижимать теснее, ближе. Чон рвано дышит, торопится, пытается побольше задержать в руках. Боится, что показалось, боится, что это сон и он проснется. Чихо обхватывает их члены, соединяет и водит по ним ладонью. Чон мечется по постели, умоляет не останавливаться, стонет так, как никогда раньше. Чихо почти ничего не видит, страсть застилает глаза, разум. Чувства и ощущения обостряются, тело под ним нереально податливое, мягкое, оно так остро реагирует на любое, самое легкое прикосновение, что Чихо невольно захлебывается обрушившейся волной трепета.

— Внутри… Пожалуйста… Я хочу тебя внутри, — Чон говорит обрывками, еле дышит. Смотрит так, что Чихо вообще не понимает как жил. Как он жил до этого парня. Зачем вообще нужно было все это «до».

У разводит его ягодицы, сам смачивает свои пальцы слюной, пытается действовать нежно и аккуратно, но не выходит. Терпенье кончается. Руки дрожат, он кое-как растягивает брата, который не терпит, а только требует. Заверяет, что готов. Чихо поддается. Приставляет головку и толкается. Входит полностью, зажимает в руках его тело и замирает. Чон ерзает, выгибается и кивает, разрешая двигаться. Чихо не может оторвать взгляда от лица напротив. Прилипшие от пота к лицу черные прядки, горящие сумасшедшим огнем глаза, покусанные, умоляющие его трахнуть губы. У двигается, сразу переходит на размашистые, глубокие точки. С Чонгуком по-другому невозможно, с ним только терять рассудок, с ним только сходить с ума, самоконтроль тут не пройдет. Чихо вбивается в горячее тесное тело, прикрывает глаза от удовольствия и наслаждается стонами. Чонгук царапает нависшую над ним грудь, обхватывает за шею, тянет к себе и целует: мокро, пошло, беспрецедентно открывая себя полностью и отдавая все, что от него осталось. Он принимает чужой язык, переплетает своим, посасывая, и продолжает стонать в поцелуй. Когда Чихо замирает и приподнимается, Чонгук инстинктивно тянется за ним, приоткрывая черные-пречерные от расширившихся зрачков глаза. В них плещется лихорадочный яркий блеск и такое доверие, что мозг окончательно перемыкает. Чихо скользит взглядом по раскрасневшимся щекам и, замечая маленький шрамик на щеке брата, бережно целует его, обводит языком, чем вызывает у Чонгука переполненный непонятными эмоциями вздох, что заставляет перевести свое внимание на опухшие искусанные губы. Чонгук шепчет что-то, плотнее скрещивает лодыжки на пояснице и притесняет к себе до самого конца, в самый-самый центр, умоляя не отпускать и удерживая слишком близко, слишком нездорово, слишком по-своему и сильно. Он глаза даже не закрывает, кажется, распахивает их еще шире, и Чихо первый раз заглядывает в эту бездну без страха, падает сразу с обрыва вниз головой и теряется.

— Я сначала думал, — тихо говорит Чихо, прижимаясь ко лбу Чонгука своим и пристраивая обе руки по бокам от его головы, — что мне все равно, потом — что сдохну, напившись, в каком-нибудь паршивом клубе. А сейчас мне кажется, что я умираю без тебя.

Чонгук задыхается от всего этого. От жёстких движений бедер, от поцелуев-укусов, от засосов на шее и за ухом, от хриплого голоса-шепота, который сейчас заставляет поверить, что дороже и ценнее него ничего нет. Заставляет испытывать удовольствие на грани всепоглощающей испепеляющей боли, затягивая вокруг шеи петлю из красной капроновой нити. Чихо же и вовсе хребет переламывает от нестерпимого жара внутри, от его стонов и вообще от всего Чонгука: целого, настоящего, только его личного.