Товарищ "Чума"#4

[1] Гражданская война в Испании (1936 — 1939) — вооружённый конфликт на основе социально-политических противоречий между лево-социалистическим (республиканским) правительством страны, поддерживаемым коммунистами, и поднявшими вооружённый мятеж право-монархическими силами, на сторону которых встала большая часть испанской армии во главе с генералиссимусом Франсиско Франко. Последних поддержали фашистская Италия и нацистская Германия, на стороне республиканцев выступил СССР и добровольцы-антифашисты из многих стран мира. Война закончилась победой националистов и установлением военной диктатуры Франко.

Глава 19

Ну вот, так и знал! Как не шифровался, а спалился ты всё-таки со своим колдовством, товарищ Чума! От неожиданного окрика Глафиры Митрофановны я инстинктивно (только «инстинкты» были чужими) прикрыл руками крепкую девичью грудь, вновь почувствовав под ладонью твердые соски, и скрестил ноги, закрывая промежность.

— Мама! Чего пугаешь? — вылетело из меня само по себе.

Похоже на реакцию Акулины, я-то совсем другое собирался ляпнуть. Но первая реакция Глафиры меня весьма порадовала. Если уж мать не сумела отличить меня от родной дочери, то фрицы всяко не сумеют распознать подмену.

— Пугаю? Чего это ты удумала? — вновь повторила мамашка, шаря внимательным взглядом по пыльной соломе. — Вместо того, чтобы дурью в соломе маяться, шла бы лучше…

И вот тут её взгляд упал на мою разбросанную одежду. Ляха-Натаха! Её аура неожиданно полыхнула таким чудовищным всполохом ревности и жутчайшего разочарования, что мне едва глаза, нахрен, не выжгло! Как она сумела удержаться, и не прибить меня тут же, на месте, я вообще не представляю.

Вот это женщина! Вот это железные нервы! Ведь любит она меня — ведовской промысел не даст соврать. Но и переходить дорогу родной дочери, ломая её счастье никогда не будет. Семья для неё не пустой звук. За семью она и жизни своей не пожалеет, и сумеет обуздать свои чувства, вспыхнувшие, как она считала, так глупо и не вовремя.

— Покувыркаться, значит, перед отъездом надумали, молодые? — с каменным лицом произнесла она, не дернув ни едиными мускулом. Даже голос не дрогнул. Но я-то знал, что сейчас творится у неё на душе. И только потухшие вмиг глаза, из которых, как мне показалась, мгновенно «ушла жизнь», её выдавали. — Дело, конечно, хорошее… — выдавила она. — Детки пойдут, и потерянный бабкин дар, возможно, когда-нибудь к ним вернётся… Всё хорошо…

Я стоял ни жив, ни мёртв, продолжая закрываться руками, и не зная, что же предпринять. Мне хотелось кинуться к ней, обнять, поцеловать… Сказать какие-нибудь слова утешения, что чувства её не растоптаны и я… Ну, не в таком же виде, честное слово!

Сейчас мне как-никогда хотелось провалиться сквозь землю от стыда. Надо же было так подставиться? И чего, спрашивается, с печатью в лес не ушёл? «Отсканировал» бы Акулинку, а сам бы оборачивался где-нибудь подальше от Гнилой балки. Но вот, как всегда, оказался крепок задним умом. И как мне теперь всё это разруливать?

— А ты чего в засаде сидишь, Рома? — с горечью в голосе (которую просто так и не распознать, не будь я ведьмаком) произнесла она. — Вылазь, зятёк, не забижу! Я ведь Акулинке тоже счастья хочу! Пусть у неё всё будет не так, как у меня… — Неожиданно голос Глафиры дрогнул — обуревающие её чувства наконец-то прорвались наружу через ту «железную стену», которую она выстроила. — Выходи, зятёк, не будь трусом! Дай поздравить тебя…

— Мама! Ну, чего вы так разорались? — теперь уже за спиной Глафиры Митрофановны раздался голос Акулины. — Всю живность во дворе распугали! А я только… — Она шагнула под тень навеса и замерла, во все глаза пялясь на мою нагую фигуру. Вернее, на свою. — Как это, мам? — Ошарашенно прошептала она, тыча в мою сторону пальцем.

— Доча-ик? — Глафиру Митрофановну наконец-то проняло по-настоящему — жуткой икотой.

Она больше не смогла вымолвить ни слова, судорожно вздрагивая от очередного сокращения диафрагмы. А что творилось у неё в душе, я видел по бешенному изменению цветов ауры. Чего там только не было понамешано: и затухающая ревность, и ярко вспыхнувшая надежда, и вернувшаяся любовь — всего не перечислить.

— Да я это, мам! Я! — выдохнула девушка, подходя ко мне поближе. — А вот это вот кто?

— Нет, мам! Я — это я! — Раз уж деваться мне было всё равно некуда, я решил перевести всё в шутку, если это вообще возможно. — А вот это вот кто? — И я скопировал жест Акулины, ответно ткнув указательным пальцем в её направлении.

— А ведь действ-ик-тельно, — не переставая икать, Глафира Митрофановна переводила взгляд с дочери на меня, и с меня на дочь. — Кто же-ик-вас настоящая?

— Ты чего, мам⁈ — одновременно и в унисон обиженно воскликнули мы с Акулинкой. — Родную дочь не узнаёшь? Я же настоящая!

— Ну, Рома-ик! Ну, шутн-ик! — нервно рассмеялась мамашка, икая, как заведённая. — Освоил-так-ик печат-ик двойн-ик-ка!

— Рома⁈ — Глаза Акулины стали размером с чайные блюдца. — АХ, ты, негодник такой! Ты это меня… своими руками лапал? — И девушка густо покраснела, словно её лицо мгновенно залило красной краской.