Товарищ Павлик: Взлет и падение советского мальчика-героя

Главным в это время становится не создание новых текстов в жанре жития, а своего рода «автоматизация» культа через ритуализованные словесные формулировки и практики. Десятки улиц в больших и маленьких городах от Адлера до Якутска назывались именем пионера-героя[224]. Росло количество его статуй и музеев. По воспоминаниям женщины, работавшей в Свердловском Музее истории революции, к началу 1980-х годов в стране было более ста музеев Павлика^{336}. Главный среди них — музей в Герасимовке — с гордостью принимал у себя пионеров со всего Советского Союза. Многие делегации привозили подарки, обычно отражавшие как народные традиции края, откуда привезен подарок, так и характер самого героя. Например, пионеры из Курска привезли деревянную шкатулку с вырезанным и вручную раскрашенным портретом Павлика и сценами из его жизни. Коллекцию подарков составляли также хрустальные часы, фарфоровые изделия и большое количество знамен.

Получается, Павлик Морозов более истово пропагандировался в 1960— 1970-х годах, чем в 1930-х, что можно отнести на счет своего рода компенсаторного механизма. В эпоху высокого сталинизма политический террор осуществлялся на практике, а не на словах. Преемники Сталина прекратили массовый террор, но сохранили убеждение, что авторитарная централизованная власть должна служить основой партийного руководства в советском обществе. Поэтому они не только предоставляли органам безопасности известную свободу действий, но и создавали новые формы для контроля над обществом изнутри, на добровольных, но институциализированных началах. Важной институцией такого рода была «народная дружина», объединявшая членов рабочих или учебных коллективов. Дружинники под присмотром комсомола следили за общественным порядком, предотвращая его нарушения, в частности «хулиганские поступки»[225]. В постсталинскую эпоху распространились также «товарищеские суды» — что-то вроде показательных судов по местам работы и жительства, на которых личный проступок, например супружеская неверность, мог расцениваться как производственное или профессиональное преступление^{337}.[226] Принимая во внимание общую обстановку этих лет, становится понятным, почему герой, настойчиво стремившийся внушить другим «правильные» идеи, оказался столь востребованным.

В то же время многие авторы произведений о Павлике этого периода описывают, как мальчика мучают сомнения: вправе ли он разоблачать своего родителя? «Что там ни говори, а он — отец», — неуклюжим белым стихом бормочет Павлик в «Костре рябиновом», перед тем как дать свои разоблачительные показания в суде. Он воспринимает свою новаторскую роль скорее как обузу: «Одной я должен линии держаться, / Но оттого не легче»^{338}. Этот факт обнажает еще одну грань постсталинистской культуры: власть в равной степени беспокоили чрезмерная самостоятельность и вызывающее поведение молодежи, с одной стороны, и опасность ее отступления от советских идеалов под влиянием так называемого «тлетворного влияния Запада» — с другой. В гражданском подвиге Павлика проявилось также юношеское бунтарство, которое пугало теперь не меньше, чем в конце 1930-х и в 1940-е годы.

Становится понятной причина странной непоследовательности в освещении образа Павлика после смерти Сталина. Так, самый массовый еженедельный журнал «Огонек» непременно отводит Павлику почетное место в материалах, посвященных юбилеям пионерской организации. В 1962 году он публикует на развороте картину Чебакова (столкновение мальчика с отцом и дедом). В 1972 году появляется новый цветной портрет Павлика с гневно насупленными бровями, и опять на одной из центральных страниц^{339}. Но в том же 1972-м он был вынужден потесниться ради других героев — выходцев из «братских республик», в частности Гриши Акопова из Азербайджана. При этом первенство по-прежнему оставалось за Павликом, а про Гришу Акопова, убитого за два года до преступления в Герасимовке, писали, что он повторил геройский подвиг Павлика Морозова. Как бы то ни было, юбилейные материалы 1960—1970-х создают ощущение, что эти события ушли далеко в прошлое: по точному определению в одной из статей 1972 года, Павлик «застыл в бронзе на Красной Пресне, юный разведчик грядущего». И далее: «В 30-е годы громкой была его слава» — создавалось впечатление, что сегодня слава его увяла. В статье предлагалась еще одна версия легенды, в которой вообще не нашлось места сюжету об отце: «В период коллективизации вместе с крестьянами-бедняками он участвовал в изъятии хлеба у кулаков и вместе со своим младшим братом был убит кулаками». Упоминание забытого Феди уже само по себе приглушало значимость подвига Павлика[227].