Товарищ пехота

Майор был толст. Это не мешало ему, хотя и отдуваясь, хотя и посапывая, резво бегать по полю, когда надо — хвалить, когда надо — указывать на ошибки. Случалось, он и сердито покрикивал.

После артиллерийской обработки переднего края «противника» рота Лаврецкого пошла в атаку.

Солдаты бежали, увязая по щиколотку в разбухшем от влаги суглинке, падали в жидкую грязь, стреляли холостыми патронами.

Романцов приказал Молибоге и Тимуру занять позицию на бугорке и вести огонь до тех пор, пока отделение не достигнет придорожной канавы.

У Молибоги была в руках трещотка. Время от времени он, добродушно ухмыляясь, гремел трещоткой. Это означало стрельбу.

Романцов насторожился, когда к Молибоге подошел майор, спросил:

— Где цель?

Молибога не растерялся, показал рукой на торчащую за дорогой мишень.

Неожиданно трескучими горошинами раскатился свисток. Атака! Романцов приподнялся, грязный, мокрый, усталый от бега, закричал:

— Вперед! Вперед!

Лежащий рядом с Молибогой Тимур вскочил и, держа в руке коробку с дисками, проворно помчался по полю, разбрызгивая грязь.

— Куда? Вернись! — испуганно завопил Романцов.

Тимур летел, как молодой олень. У канавы он ничком упал и начал стрелять — усердно щелкать затвором винтовки.

— Зачем убежал? — гневно спросил Романцов, еле-еле догнав его.

— Атака, начальник! — оробело забормотал Тимур.

— Тьфу! — сплюнул Романцов. — Ты же второй номер пулемета… Тебе надо было с Молибогой!

Романцов оглянулся, обеспокоенный, что не слышит грохота трещотки. Все пропало! У него потемнело в глазах. Отделение бежало к дороге, не разбирая пути. Солдаты заслонили пулемет — Молибога не мог «стрелять» по своим.

— Отставить! — гаркнул, багровея, майор.

Он подбежал ко взводу Матвеева.

— Отделения не имеют ориентиров! Ручной пулемет молчит! — выкрикивал он на бегу. — Где голос сержанта? Не слышу!

К лежащему рядом с Тимуром Романцову медленно, вразвалку подошел Лаврецкий.

— Да-а, удружил… А я-то надеялся!

У его ног в грязи лежал Романцов и уныло думал, что даже с восемью солдатами он не смог управиться. Чего же тут мечтать об офицерских погонах!

Вскоре батальон, в котором служил Романцов, ушел из второго эшелона на передний край.

Взвод лейтенанта Матвеева был направлен в боевое охранение.

Лишь в эти серые, дождливые дни, в эти темные апрельские ночи Романцов неожиданно для себя почувствовал, что его полюбили бойцы.

И не только потому, что он спокойно ходил по траншеям, когда невдалеке ложились мины. Не потому также, что он устроил через простреливаемую финнами лощину канатную дорогу, по которой теперь три раза в день в термосах доставляли бойцам горячую пищу, а потому, что Грузинов получил из деревни письмо: его дочь на самолете отправлена в Москву…

Ночью Романцов любил стоять в дзоте рядом с Молибогой и Тимуром. Так же, как в Ораниенбауме, трассирующие пули прошивали темноту, так же лопались ракеты в вышине, заливая землю мертвенным светом, и плюхались кругом мины.

Но он знал, что не повторится то страшное, что произошло в январе на высоте № 14. Он знал, что живет правильно, делает то, что обязан делать. А если Романцов и теперь иногда шел по траншее с мокрым от слез лицом — кто же осудит его?

В эти ночи он вспоминал Ивана Потаповича, их совместные вылазки в снайперские засады, их задушевные беседы. Он вспоминал Нину и говорил себе, что навсегда сохранит в душе любовь к ней.

…Однажды капитан Шостак на рассвете пришел в боевое охранение.

— Ваше отделение хорошо несет вахту! Комбат доволен! — И он обнял узкие плечи Романцова.

С минуту они молчали.

Вдруг Шостак помрачнел. Сухо и раздраженно он произнес, комкая папироску:

— Завтра здесь будет действовать дивизионная разведка. Следите в оба, Романцов. Если что — идите на выручку! Плохо у нас с разведкой. За три недели ни одного «языка».

— А если нам пойти? — спросил Романцов.

— Нам? — Шостак как-то странно усмехнулся. — Да пробовали, пробовали, толку-то не получилось, а потери были… Действовали шаблонно, вот беда!

Он ушел из боевого охранения к концу дня.

Романцов весь вечер находился в состоянии какого-то мучительного оцепенения. «Язык»! Он должен взять «языка».

«Неужели быть снайпером легче, чем взять одного «языка»? — размышлял он, меряя шагами траншею. — Вздор! Я смогу сделать это! И сделаю! Вместе с Клочковым и Молибогой».

Романцов снова стал нелюдимым, молчаливым и этим огорчал бойцов. Он объяснил, что страдает от головной боли. А про себя подумал: «Это последняя ложь».

Он выпросил у Голованова трофейный бинокль и весь день наблюдал за финскими позициями.

Глава шестая Три березы на склоне оврага

Между нашим боевым охранением и финскими позициями пролегал широкий овраг, по дну которого протекал ручей. Сейчас он вздулся, набух от весеннего паводка; желтая вода, пенясь, перекатывалась через гряду остроугольных валунов и, сдавленная узкими берегами, клокоча, неслась к югу.

К утру стихала стрельба, переставали взлетать ракеты, все реже и реже слышались разрывы мин, и чем тише становилось в боевом охранении, тем громче слышался шум ручья.