Товарищ ребёнок и взрослые люди

— Тётя Анне! — крикнула я, стуча в дверь уборной. — Открывай быстрее, тётя Анне, одна женщина подходила к твоей кабине, но уже уходит. Слышишь?

Тётя Анне будто и не слышала.

— Мне побежать и позвать её обратно? — крикнула я. — Она уже ушла!

Задвижка щёлкнула, и из-за двери выглянуло рассерженное лицо тёти.

— Что ты кричишь, как сумасшедшая! Ты не в лесу!

— Сама велела сказать, если кто-то пойдёт в твою кабину… — Мои губы плаксиво искривились. — А теперь она ушла, совсем ушла!

— Слава богу! — Тётя вздохнула, вышла из уборной и опустилась на стул. — И не делай кислое лицо. Это страшный человек. Вымогательница, жуткая женщина. Ты ещё ничего в этом не понимаешь, оно и хорошо…

— Вымогательница — это как?

— Понимаешь, эта женщина была когда-то невестой Эйно, ну невестой твоего дяди. И то, что Эйно попал в тюрьму, это, наверное, её рук дело. Ну, что было то было, а теперь она приходит у меня деньги и вещи вымогать, сначала говорила, чтобы посылать Эйно. А недавно кто-то видел, что та жилетка, которую мама связала для Эйно и я отдала Макеевой, чтобы она отослала в тюрьму, — да, эта самая жилетка сушилась на бельевой верёвке рядом с панталонами Макеевой… Но я не могу ничего ей сделать или куда-нибудь пожаловаться, понимаешь, — она русская и комми, ещё и меня в тюрьму посадит. Однажды угрожала, что у неё связи в органах безопасности…

Оля пришла в комнату отдыха и сообщила:

— Макеева ушла, сказала, что ты должна ей сто рублей, хотела их получить, у меня столько не было, дала ей двадцать пять. Она обещала прийти в другой раз…

— Ох, господи, господи! — охала тётя Анне. — Она меня в покое не оставит до тех пор, пока мне не засветит дорога в Сибирь!

Оля глянула в мою сторону и подмигнула тёте Анне.

— Пусть, поговорим в другой раз!

— Что? Ах, да, опять я, старая «ж», разболталась при ребёнке! Но ты ведь никому про Макееву не скажешь, верно? Дай честное слово! — Тётя встряхнула меня за плечи.

Я пожала плечами — честное слово, так честное слово!

— Верну тебе деньги завтра, — пообещала Оле тётя Анне. — Сейчас у меня в сумке столько нет, и, простите, теперь мне опять надо в сортир! Господи, боже мой, стоит Макеевой появиться, у меня желудок срабатывает, как от касторки!

Тётя Анне опять скрылась за дверью уборной, а я пошла к тарелке с пирожными. Казалось, что за это время пирожное со сливой кто-то смял — оно больше не выглядело таким аппетитным, как раньше.

Ратушная площадь

Я уже несколько раз побывала во всех кабинах и настолько привыкла к сладковатому запаху парикмахерской, что перестала ощущать его. Я жалела, что не взяла с собой в город Кати — теперь могла бы играючи сделать ей электрозавивку и попросила бы Грибочка махнуть кисточкой лак кукле на пальцы… Несколько раз прочла висевший за спиной у кассирши прейскурант с ценами, но это было совсем неинтересно. Какое-то время я сидела на подушке у стены и воображала, что круглые серебристые фены — это львы, в пасти которых женщины сунули свои головы с накрученными на бигуди волосами, но играть в это мне быстро надоело, потому что ни одной из дам лев голову так и не откусил. Очень недолго я смогла полюбоваться широкополой шляпой с кружевами и многослойной одеждой на женщине, которую называли Хулль-Мари: она пришла в парикмахерскую не за тем, чтобы сделать причёску или покрасить волосы, а для того, чтобы продать вязаные кружевные перчатки. Она очень громким голосом предлагала свой товар парикмахершам и их клиенткам, но желающих купить не было — только одна, делавшая «глаза на лице», взяла чёрные перчатки.

— Розовые — самые красивые, — шепнула я тёте Анне. Но она не поняла моего намёка и сказала, пожав плечами:

— Ну куда в нынешние времена человек пойдёт в таких! Издалека может показаться, что руки замерзли. И не смотри прямо на Хулль-Мари, а то она тебя в покое не оставит!

Я сощурила глаза и притворилась, будто дремлю в углу кабины тёти Анне.

— Спасибо, спасибо, но у меня дома уже четыре пары вашего изготовления, — говорила тётя Анне, отстраняя продавщицу перчаток от своего столика с инструментами.

— Чей это ребёнок, ваш? — спросила Хулль-Мари, указывая на меня пальцем в белой кружевной перчатке.

— Мой, да, — ответила тётя Анне хмуро. — Извините, но мне надо работать!

— Да-да, да-да, — пробормотала женщина себе под нос и схватила тётю за локоть. — Только никому не говорите, но Бог сказал мне, что когда я вывяжу тысячу пар перчаток, русские отдадут мне обратно моего ребёнка!

— Конечно, конечно, — согласилась тётя Анне. — Всего хорошего, мадам!

Уходя, Хулль-Мари шаловливо подмигнула мне и помахала рукой.

— Для таких надо милицию вызывать! — сердито сказала блондинка с почти белоснежными волосами, причёску которой тётя как раз отделывала. — Таким место в психушке Зеэвальди или в тюрьме!

— Но Хулль-Мари неопасна, — заверила её тётя Анне. — Говорят, что её маленький сынок погиб во время бомбёжки Таллинна, а их дом сгорел со всем, что в нём было, когда русские летчицы сровняли с землей центр города… Мари, вернувшись домой, увидела перед собой лишь воронку от бомбы, от этого она и свихнулась!