Товарищ ребёнок и взрослые люди

— Мало ли что! — сердито бросила блондинка и поджала губы.

— Это не оправдывает ни попрошайничества, ни спекуляции!

— А кто Таллинн бомбил? — хотела узнать я. — Энкаведэ или агрессоры из-за лужи?

Тётя Анне резко раскрыла рот и жадно пару раз вдохнула воздух, но мне не ответила. Она проследила в зеркале за лицом блондинки, и когда та не улыбнулась и не произнесла ни слова, обратилась ко мне, сделав сердитую гримасу:

— Возьми свою подушку, надень пальто и можешь возле двери на ступеньках немного подышать свежим воздухом. Попроси, чтобы Линну-мама тебе помогла, ясно?

Повторять это мне не требовалось. Я и раньше, сидя на ступеньках перед парикмахерской, разглядывала людей, шедших по Ратушной площади, — это было более интересное занятие, чем смотреть на причёски разных тёть и слушать их взрослые разговоры.

В деревне каждый считал бы необходимым заговорить с ребёнком, сидящим у дороги, дескать, почему ты здесь и что делаешь? Но в городе все люди шли мимо меня, будто я была невидимкой. Женщины в едва доходивших до колен пальто с высокими ватными плечами быстро семенили к ресторану «Лайне», находившемуся рядом с парикмахерской, мужчины в шляпах и длинных чёрных пальто спешили к газетному киоску, стоявшему в конце улицы Вооримехе, а посреди площади тётеньки в клетчатых платках кормили голубей. Совсем близко от парикмахерской находился магазин детских игрушек, откуда дети в шапках, как у лётчиков, выходили со своими мамашами, держа деревянные автомобили, или лошадь-качалку, или светло-розовую совсем голую целлулоидную куклу, или ещё какую-нибудь игрушку…

Один раз я тоже была с тётей Анне в этом магазине. Мы с тётей договорились, когда шли туда, что мне будет куплена только одна игрушка, и поэтому в магазине сначала надо спокойно всё осмотреть, по-деловому выбрать то, что надо, и никаких капризов. Капризничать я не собиралась, но когда вдруг заметила за головой тёти-продавщицы целых две полки кукольных головок — и все ТОЧНО, как у моей Кати, — мне почему-то сделалось грустно и не по себе, и губы сами невольно искривились… Но договор следовало выполнять, и, заметив плаксивое выражение моего лица, тётя, не раздумывая, вытащила меня из магазина. Я успела, оглянувшись, увидеть очень красивую деревянную кукольную синюю коляску, зелёные железные кроватки и пёстрых жестяных бабочек, прикреплённых к концу палок, — делаться хорошим ребёнком было поздно, тётя Анне была крепкой, как железный гвоздь.

Было, конечно, жалко, что так вышло, но гораздо больнее было знать, что моя Кати — вовсе и не моя Кати, а лишь одна из сотен, может быть, даже тысяч безымянных кукольных головок, и любая мама, бабушка или тётя может принести такую из магазина домой. Это означало как бы и то, что я тоже не такая уж особенная или необыкновенная, что я — это не я, а одно незначительное тельце маленькой девочки… Объяснить это неприятное чувство я не могла даже себе самой, а тёте Анне и подавно! Она-то подумала, что я заплакала потому, что хотела получить все игрушки. И в этом, конечно, была крупица правды: ребёнок, который ничего не хотел бы унести с собой из магазина игрушек, просто бесчувственный чурбан!

Особой достопримечательностью Ратушной площади были такси — красивые светло-коричневые «Победы», на боках которых были нарисованы ряды белых и чёрных квадратиков. Прямо перед парикмахерской была стоянка такси, и иной раз там терпеливо стояли в очереди люди, ждавшие машин, а иной раз стояли в ряд машины. Бывало, из какой-нибудь машины выходил таксист в фуражке с блестящим козырьком, распрямлял свои руки-ноги и деловито ударял сапогом по шинам. Казалось, будто водитель ждал, что «Победа» ответит на его удар ударом своей круглой ноги-шины. Но поскольку этого не случалось, шофёр одобрительно кивал головой и снова садился за руль.

Забавно было смотреть, как русские военные со своими невестами вылезали из такси. Я, пожалуй, не догадалась бы обратить на них внимание, но парикмахерши за чашкой кофе то и дело перебрасывались шутками насчет культурности русских — как их женщины носят на плечах махровые полотенца, будто шали, бабушки используют унитазы для засолки огурцов, а мужчины выталкивают дам из такси. Пожалуй, это и впрямь было своеобразной церемонией, потому что офицеры хотели показать, какие они учтивые и всегда пропускают даму вперед. Но поскольку дама села в такси раньше мужчины, то ей было непросто перелезть через его сапоги и длинную шинель, чтобы выбраться из машины. Когда расфуфыренная до этого товарищ-женщина, наконец, выбиралась из машины, шляпа её оказывалась сплюснутой, причёска в беспорядке и подол юбки сзади завёрнут кверху, и только тогда культурно вылезал из машины сам носитель форменной фуражки и погон в мышино-серой шинели и с маленькой красной, белой или неопределённого цвета сумочкой в руках. Чем толще и важнее был офицер, тем смешнее выглядел крохотный женский ридикюль, болтавшийся у него на пальце.