Традиция, трансгрессия, компромисс

Исполнение сатирической частушки повышает социальный престиж; авторитет исполнительницы остроумных частушек растет как внутри деревенского сообщества, так и вне его. Во втором из приведенных выше случаев автор частушки, Татьяна Яковлевна В., чувствовала это и играла на этом. Она просила меня не записывать ее частушки о колхозной жизни, но во время интервью несколько раз меняла свое решение и все-таки спела и продекламировала несколько таких частушек. Под конец беседы она мне сказала, что, если я приду снова, мы можем «договориться», и уже с гордостью рассказала мне, что две записные книжки с ее частушками находятся в районном музее, что за исполнение частушек в деревне и районном центре ее наградили вазой, отрезом на платье, плиткой шоколада и медалью за третье место и что съемочная группа с телевидения приезжала к ней на семидесятилетие, чтобы снять о ней сюжет. Визит американки можно было бы добавить к списку, подтверждающему публичное признание; более того, это было подтверждением того, что ее частушечное творчество, а значит, и ее жизненная позиция были оценены по достоинству. Она стяжала славу, и голос ее был услышан.

На самом деле Татьяна Яковлевна одновременно и боялась, что ее голос услышат, и хотела этого. Частушки представляют собой публичную речь per se: природа этой формы связана с возможностью превращения индивидуальной речи в театральную. В том, что касается политических частушек, мы отчетливо видим напряжение между публичной природой частушки, с одной стороны, и индивидуальными основаниями высказывания – с другой. В советском контексте частушки, апеллирующие к Москве, к центру, могли исполняться только благодаря их символической удаленности от этого центра. Ответственность за высказывание разделялась всем сообществом, поскольку, с точки зрения каждого исполнителя, его частушка могла быть беспрепятственно воспроизведена любым другим исполнителем. Открытое деревенское коммуникативное пространство функционировало как укрытие – человек был среди своих, что обеспечивало его безопасность.

Как считает Маргарет Паксон, остро политические частушки также помогали жителям деревни чувствовать себя сплоченной группой (своих), находящейся в оппозиции властям [Paxson 2005: 305]. Колкости и язвительные замечания в адрес оппонента, обязательные для частушечного публичного диалога, позволяют сравнить его с древнегреческим агоном [Адоньева 2004: 148, 152][94]. Некоторые из частушек, которые анализирует Паксон, несут в себе идею независимости от центральной власти, как будто исполнители заявляют: «оставьте нас в покое» [Paxon 2005: 304 – 306]. Но государство не оставляло крестьян в покое: они всегда жили в ощущении опасности. Хотя пространство деревни символически функционировало как зона безопасности, на практике оно не могло осуществлять эту функцию, особенно с внедрением советских социальных институтов – клубов и домов культуры, созданных для контроля и «окультуривания» крестьян.

Жившие в советское время слишком хорошо знали, что, даже если чьи-то слова были социально «закавычены», человек из-за них все равно мог оказаться в тюрьме. Публикация или фиксация частушек Татьяны Яковлевны подвергали ее опасности (особенно ее тревожили наши записывающие устройства). Парадоксальным образом в эпоху гласности открытость журналистики не снижала, а лишь усиливала опасения крестьянок – они еще больше боялись обнародовать свое творчество. В таких условиях устные, не зафиксированные в письменном виде формы фольклора и народной культуры обеспечивают своего рода убежище от контроля и преследования государства. Мэри Магулик называет причины, по которым женщины практиковали такие формы: «Женщины, как и любые другие представители низших социальных страт, имели больше возможностей для художественного самовыражения в спонтанных и массовых ситуациях, чем в ситуациях более значительных и обладающих потенциальной прибылью» [Magoulick 2006: 2, 470].

Но если Татьяна Яковлевна боится репрессий, почему она все же записывает свои частушки, а не просто исполняет их устно? Она говорила, что записывала слова, чтобы не забыть их, и что записная книжка служила ей дневником[95]. Как отмечалось в предыдущей главе, у жителей деревень по всей России есть свои коллекции текстов, которые они используют и с которыми идентифицируются. Записные книжки служат активным исполнителям своеобразным «словарем частушек», позволяющим быстро найти подходящий к случаю текст [Адоньева 2004: 173]. Записи формируют персональный корпус текстов, которыми его владелец при необходимости может воспользоваться; они составляют его социальный репертуар, подобно историям из жизни, которые люди вставляют в разговор в подходящих ситуациях. С помощью подобных включений в свою речь мы повышаем свой статус и конструируем свою идентичность.