Трагедия казачества. Война и судьбы-5

Но происходит нечто странное. «Гоголь» вместо того, чтобы как обычно подойти максимально близко к берегу, останавливается очень далеко, метров за семьдесят-восемьдесят и становится на якорь. Удивленные, мы останавливаемся, то же самое делает и вся наша лодочная армада. Случилось что-то необычное.

Пароход спускает шлюпку, и она с двумя матросами и старпомом направляется к берегу. Знаем, что это обычная процедура — сдача и прием почты. Флотилия наша тоже возвращается.

Дела почтовые сделаны, но старпома публика не отпускает назад. После жарких споров и ругани старпом поднимается на пригорок.

— В Софийске человек двести амнистированных взяли штурмом судно и сейчас находятся на борту. Билетов никто не берет. Команду и пассажиров не трогают. Пока не трогают. Буфет разбили и разграбили, много пьяных. Сделать мы, конечно, ничего не можем, дали радиограмму в Комсомольск, чтобы встретили. Но кто там встретит, там и власти по сути дела нет сейчас никакой. А вы, кто желает, поехали на судно. Кто храбрый?

Желающих, то есть храбрых, не нашлось. С тем и разошлись.

Произошли некоторые изменения там, на Хальдже. Заявляются туда двое, муж и жена, лет под пятьдесят, по рожам — типичные бомжи, или, по-тамошнему, бичи. Спрашиваю чисто по Высоцкому: «Да кто вы такие? Откуда взялись?». Отвечают: «Сторожа». Связываюсь с отделом кадров, подтверждают: действительно направили двух сторожей, а всего намечено шесть. Зачем они здесь, не понимаю. Ни один дурак сюда ни за чем не явится.

Никакой работы я им, этой сладкой парочке, придумать не мог, но вскоре выявилось очень полезное умение у сторожа-мужа: он оказался специалистом по самогонной части. Всяких емкостей и всяких трубочек у нас было полно, и за двое суток лихой сторож соорудил и ввел в эксплуатацию мощный самогонный аппарат, сырьем для которого была та самая ржаная мука.

Теперь жизнь наша потекла в следующем ритме: каждые три-четыре дня мы секретным согласованным кодом передавали по селектору своим соседям о готовности их принять; следующим утром с обеих сторон человека по три-четыре они подтягивались к нам; и сутки продолжалась неудержимая пьянка, а потом все расходились по своим местам.

Наконец мы получили сообщение об окончательном решении нашей судьбы: все наше имущество подлежало передаче в ближайшие леспромхозы, хотя каким образом это можно было осуществить практически, никаких указаний не было.

Мне приходилось много времени проводить в Циммермановке, жил в нашей гостинице, где целыми сутками шла яростная картежная игра. Теперь, после начала кампании увольнений, на деньги не играли: все понимали, что человеку, который собирался ехать на родину, за тысячи километров, нельзя было оставаться без денег. Играли, в основном, на облигации советских займов, которых у давно работающих людей были целые кипы. Котировались они по отношению к деньгам как 1:10. Я тоже в этом участвовал, и к отъезду на родину у меня было таких облигаций тысяч на двадцать.

Вопрос о передаче разрешился следующим способом: к нам пришли двое из леспромхоза, один бухгалтер и один хозяйственник, посмотрели кое-какие документы, походили по складам, выпили четверть самогона и ушли, не подписав ни единой бумаги.

А нас четверых вызвали в Циммермановку уже «с вещами», оформили последние бумаги с оформлением нулевого баланса, и я попрощался с Кузембаем, которому удалось быстро уехать. Сторожа-самогонщики остались на Хальдже, теперь уже как работники леспромхоза, а я был понижен в должности: раньше я был председателем ликвидкома колонны, а теперь стал рядовым членом ликвидкома 3-го отделения. Меня это не огорчило, так как ликвидком отделения просуществовал после моего включения в его состав всего неделю.

Для ликвидации отделения в Циммермановке уже находилась большая баржа, на которую были погружены железнодорожные рельсы, снятые с некоторых участков готового пути, много всяческого оборудования и разного имущества. Ожидался последний аккорд — погрузка архива отделения, упакованного в большое количество крупных деревянных ящиков.

Вот и наступает торжественный момент, приходит из Комсомольска катер, и мы грузимся на баржу. Вижу, что тут семейные люди имеют полную волю: грузят и мебель, и всякие горшки-чугуны. Вижу, что некоторые не стесняются брать кое-что из контор: и стулья, и шкафы, даже занавески. Все равно, все бросаем. Видим, что не успели мы еще двинуться в путь, как местные уже набросились на брошенные помещения, растаскивая вещи по домам.

Наш караван отчалил под ракетный и ружейный салют.

Нас на барже человек 60–70, есть женщины и дети. Только отчалили, сразу началось: веселье-раздолье, пьянка-гулянка. Идем медленно, баржа огромная, катер слабенький, а надо тянуть вверх, против течения. Амур — в разливе, иногда даже берега не видно, а кое-где из воды торчат верхушки елей. Можно где-то и зацепиться.