Трагедия закона

— Во вторник, — неожиданно вмешался Барбер. — В понедельник господин Родвел видел нож. Показания господина Гритхэма касаются вторника, следующего дня.

— Благодарю, ваша светлость, — извинился Петигрю, несколько уязвленный тем, что его перебили. — Господа присяжные заседатели, вы помните инцидент, о котором я говорю. В понедельник или во вторник — это не имеет особого значения — господин Гритхэм…

— Думаю, это имеет значение, — настаивал Барбер. — В таком серьезном деле важно быть точным по всем вопросам. В моих записях точно сказано: вторник. Сэр Генри, вы помните, когда это было?

Сэр Генри сказал, что, к глубокому сожалению, не помнит.

— В моих записях — вторник, — повторил Стригун. — Разумеется, я могу ошибаться, но…

В этот момент сам господин Гритхэм поднялся со своего места, откуда его в темноте было не разглядеть, и попытался вмешаться, но на него зашикали, и он замолчал.

— Ваша светлость, в понедельник или во вторник… — начал Петигрю.

— Полагаю, должно быть точно установлено, что сказал свидетель, поскольку у нас возникли разногласия. Господин стенографист, будьте любезны найти в ваших записях свидетельские показания господина Гритхэма и зачитать его слова.

Наступила неловкая пауза, во время которой стенографист рылся в кипах бумаг и после нескольких неудачных попыток нашел нужный параграф.

— "Это было то ли в понедельник, то ли во вторник, я не уверен, в какой день точно", — прочитал стенографист тонким голосом с акцентом кокни.

— Ах вот как! Я думал, это было во вторник. Благодарю вас, господин стенографист. Продолжайте, господин Петигрю.

Весь инцидент длился две-три минуты, но этого было достаточно, чтобы разорвать нить аргументации адвоката. Хуже того, была разорвана невидимая нить, связывавшая его с аудиторией. Связь, которую он установил со слушателями с таким трудом, разрушилась, и все надо было начинать сначала. Если бы Петигрю не нервничал, если бы не боялся пойти неверным путем, дело было бы не трудно поправить. Но его беспокойство усилилось из-за того, что его перебили некорректно и без необходимости. И то, что это сделал именно Барбер, глубоко уязвило его. Ему приходилось выступать перед судьями, которые говорили без умолку. Они не могли удержаться, чтобы что-нибудь не сказать — будь то речь защитника, обвинителя или менее значимые выступления. Для них Петигрю привык делать исключение и хладнокровно терпел, как и все остальные. Но папаша Уильям не относился к числу болтливых судей. Во время всего слушания он очень мало говорил и всегда по существу. Не исключено, что сейчас его бессмысленное и усугубляющее обстановку вмешательство имело целью выбить адвоката из колеи.

После того как вопрос относительно свидетельских показаний Гритхэма был уточнен, Петигрю заспешил, а спешащий человек — плохой оратор. Позволив один раз поймать себя на маленькой неточности, он начал нервничать, боясь допустить еще одну ошибку. В результате действительно ошибся в каких-то мелочах, и каждый раз его сурово поправляли с судейской скамьи. Петигрю почувствовал, что присяжные теряют интерес к его аргументам. С каждой секундой, отсчитываемой часами, они все меньше прислушивались к тому, что он говорил. Если бы он мог, как Баббингтон, нажать на рычаги красноречия, словно на педали органа, и произнести несколько замысловатых и красивых фраз в конце речи, то вновь пробудил бы их интерес. Но Петигрю не мог этого делать. Он был с ними откровенен, говорил просто и аккуратно увязывал свои доводы. То есть адвокат сделал все, что мог, но опустился на скамью разочарованным и со щемящим чувством своей неполноценности.

Барбер мастерски построил заключительную речь. Петигрю, читая и перечитывая ее потом, в надежде отыскать основания для аппеляции, не мог не признать, что с технической точки зрения выступление судьи было безукоризненным. Все, кто слышал речь Барбера, без сомнения, восприняли ее как настоятельную рекомендацию жюри присяжных признать подсудимого виновным. Стенограмма, естественно, не содержала прямой рекомендации. То, что надо, было достигнуто с помощью модуляций голоса, многозначительных пауз и выразительных взглядов.

Заключительная часть речи была самой опасной с точки зрения защиты. Стригун оставил на конец своего выступления вопрос о том, что на самом деле виновной в преступлении была жена подсудимого. Он изложил это предположение четкими холодными фразами, которые в стенограмме казались лишенными красок и чисто теоретическими. Но в устной речи его фразы звучали с оттенком сожаления, не оставлявшим сомнения в том, что он сам думал по этому поводу в действительности и ожидал от присяжных. Наконец, судья позволил себе один-единственный драматический жест — взял со стола самодельный кинжал, являвшийся одной из основных улик в деле, и показал его присяжным заседателям.