Трагическая идиллия. Космополитические нравы ...

Подобно тому, как в сердечной жизни Пьера Отфейля, француза с головы до ног, француза до мозга костей, неизгладимый след должна была оставить вспыхнувшая в нем любовь к баронессе Эли, иностранке, полной такого неизведанного очарования, которое не в силах был анализировать молодой человек, точно так же эта дружба между баронессой Эли и Луизой Брион не могла не быть для них обеих чувством совершенно своеобразным в их жизни, хотя факторы, из коих она сложилась, были настолько же естественны во всех своих деталях, насколько необычны по своим результатам.

Вот еще характерная черта космополитического света! Возьмите личности, которые в него попадают, каждую отдельно: они окажутся простыми и логичными. Соедините их: их сближение даст в результате самую невероятную эксцентричность.

Эта дружба, как и большинство прочных чувств этого рода, зародилась на шестнадцатом году жизни обеих женщин. Выйдя из детских лет, они оказались соединенными той школьной близостью, которая обыкновенно прекращается с выходом из монастырского пансиона в свет. Но когда подобное чувство устоит против напора светской жизни, против разлуки, против разности окружающей среды, против соблазна новых связей, тогда она становится как бы прирожденным, неразрушимым, необходимым, в той же мере, как и родственное чувство.

Итак, когда обе подруги познакомились, то одна из них называлась Эли Заллаш, а другая — Луиза Родье. Она принадлежала к известной фамилии католических банкиров Родье-Вималь, теперь уже прекратившейся. Конечно, в момент их рождения — одна родилась в замке Заллаш у подошвы Штирийских Альп, а другая — в предместье Сент-Оноре в отеле Родье, — тогда казалось, что их земные пути должны навеки остаться раздельными.

Но их сблизило одно и то же несчастье. И вот как. Обе они потеряли своих матерей в одном возрасте, почти сразу же их отцы женились вторично. Обе с первых же месяцев этих новых супружеств выдержали неприятности с мачехами, и для обеих этот маленький внутренний кризис разрешился водворением в институт Сакре-Кер в Париже. Банкир выбрал это заведение, потому что он заведовал его денежными суммами и знал его настоятельницу. А генерал Заллаш был приведен к тому же выбору своей второй женой, которая этим ловким ходом сразу и от падчерицы избавлялась, и приобретала предлог почаще навещать Париж.

Попав в один день в благочестивый дом на улице Варенн, две сироты, молодая австриячка и молодая француженка, почувствовали живейшую симпатию друг к другу. Взаимная откровенность скоро превратила это влечение в страстную дружбу. И затем эта дружба прочно поддерживалась, потому что была основана на коренных свойствах их характеров, которые время должно было только усилить.

Классическая трагедия вовсе не была так далека от действительности, как говорят ее противники, когда рядом с главным действующим лицом, протагонистом, она ставила личность, предназначенную только выслушивать его откровенности. В самом деле, и в действительной, обыденной жизни существуют натуры второстепенные, натуры — это, если можно так выразиться, копилки вздохов и криков, вырывающихся у других людей, натуры-зеркала, вся жизнь которых заключается в восприятии того, что им дают, вся личность — в отражении, которое другая личность производит в них.

С монастырских лет Луиза Брион принадлежала к тому типу, который насквозь проникнут милой стыдливостью, деликатной чуткостью и тактичным состраданием, к типу, который воплощен Шекспиром в героическом и корректном Горацио, неразлучном спутнике Гамлета во время его борьбы с убийцей его отца. В шестнадцать лет так же, как и в тридцать, достаточно было взглянуть на нее, чтобы угадать в ней прирожденную безличность натуры, чуткой до робости, неспособной принять какое-нибудь решение, отважиться на инициативу, рискнуть, захотеть, жить по собственному разумению.

Ее лицо было изящно, но это изящество проходило незамеченным — столько стремления спрятаться было в этих скромных чертах, в пепельно-серых глазах, в просто зачесанных каштановых волосах. Она говорила мало и беззвучно. Она обладала гениальным уменьем выбрать скромный костюм, такой костюм, который на женском арго обозначается милым словечком «спокойный». Не правда ли, как мил этот неподражаемый термин женского жаргона!

Мужчины или женщины, безразлично, вообще люди, у которых вся внутренняя жизнь сводится к такому врожденному смирению собственных желаний, к отступлению перед действительностью, к деликатности, слегка жалкой, к утонченным нюансам чувств, такие люди обыкновенно, в силу кажущегося противоречия, которое в конце концов оказывается самой логикой, прилепляются к натуре, полной пыла и порыва, дерзости и натиска, и всецело покоряются ее чарам. Они испытывают непреодолимую потребность хотя бы воображением, хотя бы сочувствием оказаться причастными к тем радостям и горестям, испытать которые на собственном опыте у них не хватает сил.