Трагическая идиллия. Космополитические нравы ...

Предлагая эту «самую дальнюю дорогу», провансалец имел заднюю мысль. Он хотел повести своего друга по дороге, которая шла мимо решетки сада, принадлежащего госпоже де Карлсберг. Мариус Корансез был отчасти психологом: его инстинкт служил ему гораздо лучшим руководителем, чем все теории Тэна об оживании образов. Он прекрасно понимал, что в генуэзском заговоре Пьер Отфейль прежде всего увидит возможность попутешествовать с баронессой Эли. Значит, чем сильнее в душе молодого человека будет царить мысль о молодой женщине, тем более он будет склонен произнести «да», которое было нужно Корансезу.

Так вот этот невинный макиавеллизм был причиной того, что два товарища пошли не прямо к порту, а углубились в лабиринт дорожек и тропинок, который раскинулся к востоку от «Калифорнии». Там еще остался целый ряд диких ущелий и рощи олив, этих чудных деревьев с тонкой листвой, которые придают серебристый колорит настоящему провансальскому пейзажу, колорит, чуждый тропикам и жаркому поясу. Дома встречаются там реже, стоят больше особняком, а по временам испытываешь даже впечатление, как в глубине долин кантона Ури: кажется, что ты удалился на сто лье от всяких городов, от всякого жилья — до такой степени лесистые кряжи скрывают от взора Канны и море. Эрцгерцог Генрих-Франц, по своей мизантропии, решил построить виллу на том самом пригорке, у подножия которого раскинулся этот полудикий парк.

Корансез с Отфейлем пересекли долину и пробрались на пункт, с которого вилла Гельмгольц сразу вся предстала перед их взорами. Это была довольно грубая двухэтажная постройка. К одному из ее крыльев примыкала обширная теплица, другое крыло заканчивалось низким сооружением, над которым возвышалась странной формы труба, клубившаяся в это время густым дымом. Южанин движением руки указал своему спутнику на эту черную колонну, которая подымалась к голубому небу, но скоро, растрепанная мягким дуновением ветра, относилась в сторону к пальмам в саду.

— Эрцгерцог в своей лаборатории, — сказал он. — Надеюсь, что сегодня Вердье сделает славное открытие, так что будет о чем послать недурную заметку в академию…

— Так ты не веришь, что он сам работает? — спросил Пьер.

— Не особенно-то, — отвечал Корансез. — Ты знаешь… Научные подвиги императорских кузенов или их литературные произведения… Впрочем, это для меня совершенно безразлично. А что для меня не столь безразлично и даже совсем не безразлично — это как он примет сегодня свою милую жену. Ведь она действительно мила, а при одном случае, о котором я тебе расскажу, она скоро мне докажет, что она еще и добра до бесконечности. Ты слушал вчерашние разговоры про то, что она окружена шпионами?..

— Даже в Монте-Карло? — вымолвил Отфейль.

— В Монте-Карло главным образом, — отвечал Корансез. — И притом же я убежден, что, если эрцгерцог и не любит уже баронессу, он тем не менее ревнует ее до бешенства, а жестокостью может сравниться с ревностью без любви… Отелло задушил свою жену из-за платка, который дал ей, а ведь он ее обожал. Суди же сам, какой гвалт может поднять этот субъект из-за портсигара, который она продала, если только этот портсигар — его подарок…

Это маленькое рассуждение, произнесенное тоном полусерьезным и полушутливым, заключало в себе добрый совет, который южанин считал долгом дать другу перед отъездом. На простом и ясном языке этот совет выразился бы в следующей фразе: «Ухаживай за этой красивой женщиной сколько угодно: она очаровательна… Сделайся ее любовником. Но остерегайся мужа…»

Он заметил, как выразительная физиономия Отфейля сразу омрачилась, и поздравил себя с тем, что его так скоро поняли. Как мог он подозревать, что задел рану и что разговор о ревности герцога только усилил в сердце влюбленного ту муку угрызений, от которой и без того страдала эта нежная и слишком деликатная совесть?

Отфейль был слишком горд и благороден, чтобы хоть на одну минуту подумать об игре вроде той, какую ему столь дипломатически предлагал товарищ, или остановиться на взвешивании шансов за возможность адюльтера и против нее. Он был из числа тех людей, которые, полюбив, способны только страдать от несчастий любимого существа, он был одним из тех существ, самоотверженных и геройских в нежном чувстве и всегда готовых пожертвовать собственным счастьем.

Он снова, но еще отчетливее, с еще большей тоской, увидел то, что представилось ему вчера в воображении при первом приступе угрызений совести: вероятную сцену между эрцгерцогом и баронессой Эли, сцену, причиной которой был бы он сам и которая была неизбежна, если бы герцог узнал о продаже драгоценной вещицы и если бы баронесса не успела в своих стараниях выкупить ее.

Этого было вполне достаточно, чтобы он стал лишь вполуха слушать болтовню Корансеза, который, впрочем, вполне тактично перевел разговор на другую тему и начал рассказывать забавные анекдоты из своего неистощимого репертуара. Но что значила для Пьера эта более или менее достоверная хроника смешных и скандальных случаев здешнего прибрежья?