Трагическая идиллия. Космополитические нравы ...

— Ничего не знает, — ответил Корансез. — Вот тут-то на голубом эфирном фоне и выступает добрая фея-благодетельница в образе прелестной баронессы Эли. Без нее Андриана — ты позволишь мне так называть мою невесту — никогда не решилась бы сказать «да». Она любила меня и чуть не умирала от страха. Не суди ее строго. Слишком нежные и чувствительные женщины легко поддаются безрассудной робости, которую надо уметь понимать… Она боялась, но за меня главным образом. Ее пугала воображаемая ссора между мною и ее братом, неприятное объяснение, переходящее к резкости и кончающееся дуэлью. Наваджеро владеет шпагой, как Машо, стреляет из пистолета, как Казаль. Тогда я предложил самую романтическую, самую неправдоподобную развязку — повенчаться тайно, и уговорил ее на это… 14-го числа предстоящего месяца, если Бог продлит мою жизнь, венецианский аббат, на которого она вполне полагается, повенчает нас в часовне генуэзского дворца. Предварительно я скрываюсь из этих мест. Я уезжаю в Барбентан, в мои виноградники. А 13-го числа, когда Наваджеро будет разыгрывать англичанина на борту судна лорда Герберта Богэна в обществе принца Уэльского и еще нескольких не столь важных высочеств, — в то время яхта Марша, на которую будешь приглашен и ты, увезет в числе других пассажиров женщину, которую я люблю больше всего в мире, которой я собираюсь посвятить всю свою жизнь, и вместе с ней друга, которого я больше всех уважаю. Если только этот друг не ответит на мою просьбу отказом… Что же ответит он?..

— Он ответит, — промолвил Отфейль, — что никогда в жизни не был он так изумлен в такой степени, как сегодня. Ты, Корансез, влюблен и влюблен до того, что жертвуешь своей свободой! Ты всегда казался таким легкомысленным, таким индифферентным ко всему!.. И тайный брак!.. Но ведь этот брак не останется тайной и двадцати четырех часов. Ты многоречив, и сам про все рассказываешь всему свету… Во всяком случае, благодарю тебя за чувства, которые ты мне выказал, и обещаю быть твоим шафером…

Произнося эти слова с простотой и серьезностью, печать которых лежала на всех его поступках, он взял Корансеза за руку. Провансалец вполне попал в тон, заставив вибрировать рыцарскую струнку в этой душе, столь благородной по самой природе своей. Без сомнения, бесхитростность и душевная чистота, выказанные Пьером, даже стесняли южанина. Он, конечно, не прочь был воспользоваться ими в своих видах, но, надо полагать, испытывал некоторый стыд, злоупотребляя прямотой этого человека, очарованию которого он сам поддавался. По крайней мере, благодаря другу он сделал такое полупризнание, какого до сих пор еще не срывалось с его языка.

— Только не считай меня таким болтливым… Это все солнце виновато… Но на самом деле мы, люди юга, говорим лишь то, что хотим сказать, и ни слова более… Вот мы и пришли… Тсс!.. — приложил он палец к губам. — Мисс Марш все знает, сам Марш не знает ничего…

— Еще одно слово, — поспешил Отфейль. — Я пообещал тебе быть твоим свидетелем, но ты позволишь мне поехать в Геную отдельно: я слишком мало знаком с этими людьми, чтобы принимать приглашение такого рода…

— Я обращусь за содействием к Флосси Марш, чтобы подавить твои сомнения, — отвечал Корансез, не будучи в состоянии сдержать улыбку. — Ты будешь пассажиром «Дженни»! А знаешь ли ты, почему это судно называется «Дженни»? Надо быть настоящим англосаксом, чтобы додуматься до подобной игры слов. Ты ведь знаешь, что английское the sea, море, произносится как «си», музыкальная нота, и, наверно, ты слышал много про певицу Дженни Линд?.. Ладно! Так вот почему остряк Марш окрестил свою плавучую виллу этим красивым именем: because she keeps the high seas, потому что она добирается до открытого моря, или до высокого «си»… И каждый раз, как он рассказывает эту историю, он до такой степени изумляется собственному остроумию, что начинает хохотать, как сумасшедший… Не правда ли, какая милая игрушка!..

В нескольких шагах перед двумя спутниками вырисовывались линия белого корпуса и оснастка «Дженни». Она казалась молодой и кокетливой царицей этой маленькой гавани, в которой вдоль набережной теснились рыбачьи лодки, гоночные гички и каботажные суда.

По берегу на лавочках, на солнцепеке сидели моряки и, напевая, чинили темные петли сетей. В нижних этажах домов помещались лавочки, где продавались тысячи разных мореходных принадлежностей: просмоленные канаты и одежда, кожаные шапки, каучуковые сапоги. Тут же находились склады всевозможных товаров и конторы пароходных компаний. Трудовая жизнь, по-видимому, совершенно изгнанная из этого царства распущенности, вся целиком, казалось, сосредоточилась на узкой набережной порта и придавала ему живописность сутолоки, букет народной толпы. Вся прелесть этой картины чувствуется особенно живо благодаря контрасту с банальным однообразием, печать которого налагается на бездельный, космополитический юг излишествами показной роскоши.