Трагический зверинец

   Я не любила и города,-- в нем не было земли. Только далеко, далеко, на незастроенной улице, у щелки забора можно было стоять и, не слушаясь понуканий и упреков воспитательницы, глядеть на бедную, серую, кирпичами и мусором запачканную землю, там, там за забором.

   И жизни городской нашей не любила. Моего отца утомляла семья. Когда он не лежал целыми днями в своей очень широкой постели, то уезжал куда-то далеко, и мать одна растила моих старших братьев и сестру. Впрочем, я уж и не знала, кто кого растил: они были гораздо старше меня и делали, что хотели, с собою, и с нею, и с нашей жизнью... Я же была одинока.

   И квартиры городской не любила. Она была очень большая и в три стороны длинная, формою, как буква П печатная. Только все три стороны ровные, или серединка даже подлиннее. В серединке и были все "господские" комнаты: на улицу -- парадные, и спальня матери и сестры, на двор -- спальни остальных и кабинеты старших двух братьев. В правой ноге П были кухня и комнаты повара, лакеев и судомойки. В левой ноге -- прачечная, комната прачек и просто Даши, коридор темный, населенный густо тараканами; в его конце, у черного выхода, за занавеской -- кровать глухой Даши, а в его начале -- дверь в мою учебную и комнату моей гувернантки, к ней прилегавшую.

   Две ступени вели из полусветлой шкафной вниз в темный наш коридор. Я ступала по нему не иначе, как на носках, боясь раздавить тараканов.

   Я глупо, но непобедимо боялась тараканов, и самым загадочным и бесстрашным существом казался мне высокий рыжий морильщик с небольшими мехами в одной руке и жестянкой в другой; он появлялся в нашем печальном коридоре раз в месяц, и каждый его приход приносил мне безжалостно-тщетную надежду на избавление от моих врагов.

   Тараканы не исчезали... тараканы, выспавшись сладко от дурмана, просыпались бодрее прежнего, и я, с ужасом, по-прежнему проскакивала несколько шагов, отделявших дверь учебной от ступенек в более светлую шкафную, где я играла между одинокими уроками в "гимнастическую школу" с десятью моими мячиками всех возрастов.

   Глухой Даше оказывали мы благодеяние. Я это слышала от просто Даши и от мамы. Глухую Дашу, в утешение за то, что ее отца забодал насмерть мызный бык, не только обучали и содержали три зимы в школе, но теперь, по окончании ею школьного курса, взяли в господский дом в подгорничные к просто Даше; обували, одевали и кормили. Лечили золотуху рыбьим жиром.

   От Даши невыносимо дурно пахло рыбьим жиром и кисленьким потом.

   Мама как-то сказала, что это от слабости Даша потеет, вскоре показала ее нашему домашнему, годовому доктору, самому Федору Ивановичу. Стали после того давать ей пилюли с железом.

   Ядреная, красивая просто Даша убирала спальни в "семейной" части дома. Глухая Даша -- наш коридор с прилегающими к нему комнатами. Она же чистила наше платье и ботинки -- была нашей горничной. Так все было в порядке, так все и следовало, но все-таки какая-то тревога любви, жалости и ненависти беспокоила меня время от времени, когда я глядела на серое, больное, молчаливо-прислушивающееся лицо нашей прислужницы Даши.

   -- Эта Даша старушка, а не девочка! -- сказала раз гувернантка, и я запомнила.

   И в другой раз:

   -- Эта Даша упрямая, как осел!

   А сестра раз сказала:

   -- Эта Даша совершенно лишена чувств благородности!

   А брат старший:

   -- Эта Даша пахнет, как мои охотничьи сапоги, когда их смажут ворванью! -- и сам добродушно рассмеялся шутке.

   Мать же, улыбнувшись извинительно и заступчиво, объясняла:

   -- Это просто от рыбьего жира.

   -- И пота,-- сердито добавил младший, суровый брат.

   -- Пот от слабости, правда, мама? -- спросила я, радуясь тому, что ответ мамы мне уже известен.

   Я любила спрашивать, когда знала -- что ответят. Я любила дразнить и притворяться. Я любила незаконно забраться в "семейные" комнаты и там спрятаться от учебной, от гувернантки, пока не разыщут и не водворят на место. Я любила таскать сласти, дразнящие изобилием в "семейных" комнатах, и исполняла это с большой ловкостью, так что попалась лишь один раз.

   Этот раз случился уже три года тому назад, когда мне было девять лет. Но я его помню хорошо -- и, несмотря на то ясное памятование, тот грех был далеко не последним моим грехом.

   Стояла на столе матери коробка. В коробке конфеты шоколадные с ореховым тестом внутри. Я вошла поцеловать маму. Меня только что отпустила с диктовки гувернантка.

   (Ах, она была такая честная, такая высокая, худая, чистая и строгая, моя терпеливая, серьезная воспитательница, и я ее любила, и она меня любила, но тем не менее я так часто безответно объяснялась ей в этой моей ответной любви, прижимаясь безнадежно и тоскливо к ее жестокой и ровно дышащей груди).

   Вошла. Мамы нет. Мама там где-то, там с сестрой: там, в будуаре, портниха сестры...