Трагический зверинец

   Когда, после того, встретила эту веселую, ядреную насмешницу, я побежала на нее, вцепилась руками в ее бока и больно лягала ее жесткими носками: гулять в первый раз из карцера повели, и обута была я в гуляльные толстые, нарядные и прочные башмаки. Больно ей было, наушнице.

   Оторвала воспитательница с трудом. Я озверела гневом праведным.

   Потом горько плакала, молилась: праведен был мой гнев, но отчего же стыдно, отчего же больно мне, больнее, наверное, нежели ей?

   И вскоре после этого случая был день моего рождения.

   Много было подарков.

   Большой мяч в "гимнастическую школу", в три раза больше моей головы, даже Дашиной головы. Да, у Глухой Даши голова была так некрасива, так глупо велика, тяжела на совсем худеньких, бедных плечиках. Зачем она всегда молчала, и слушала недоверчиво и упрямо белыми глазами?

   Подарили мне еще ножной станок для выпиливания по дереву, хлыст английский для верховой езды летом. Летом! Ведь уже весна! И в этом году мне уже позволят ездить верхом на старом папином Казаке.

   И много, еще много чего надарили мне в то мое рождение, не упомнила всего. А гувернантка -- целую коллекцию портретов русских писателей. Это было скучно. Я не любила читать. Жить, жить, жить, как царевна кочевая!

   Жить летом со всеми моими зверями в деревне. Их много водилось у меня. А зимой -- тосковать и дожидаться весны, и первого зеленого звука пастушьей дудки на заре: мне и свет утра казался тогда зеленым, когда просыпалась под первый топот городского стада бедными мягкими копытами по каменной мостовой. Весна, и будет лето, и зеленая радость...

   И коробку конфет подарили, настоящих, самых нарядных конфет с шоколадом и засахаренными ананасами, большую. Она стояла на моем столе в учебной по вечерам, когда я готовила до срока сна уроки, и я вольно угощалась из нее.

   По окончании приготовления уроков мы с воспитательницей уходили пить вечерний чай в столовую. Сидели вдвоем молча в большой пустынной столовой. Семейные большие приходили позднее. Потом заходила в гостиную поцеловать их на ночь, а гувернантка ждала в дверях, чтобы увести в учебную. Проскакивала страшное тараканье пространство и юркала в дверь тихой, тихой учебной...

   В учебной Глухая Даша уже "проветрила" и прибрала на ночь, раскрыла постель. Она не боится форточки. Но у нее уши "текут". Может быть, это оттого и текут, что она не боится форточки?

   Кто ей раскрывает постель? Тараканы? Я сострила самой себе и рассмеялась про себя, и дрогнула от страха всей спиной.

   -- Что ты, не с ума ли ты сходишь? Только сумасшедшие смеются сами с собой!

   Я не ответила гувернантке, поцеловала, спросив обычный вечерний вопрос:

   -- Вы любите меня? -- и прижалась к щекочущим петлям ее черного из глянцевитой шерсти вязанного платка.

   -- От сердца... страдая...

   -- Молчите, молчите.

   Мое сердце замирало и я молила... Но она неумолима:

   -- Немножко и...

   -- Молчите, молчите!

   Я плакала...

   -- И нет!

   Она смеется, немилосердная.

   Я знаю, что это неправда, что любит она, но мне больно. Иду со слезами к своей постели.

   Рассеянно гляжу в свою коробку, уже в ней мало конфет, только на дне. Рассеянно разглядываю их, чтобы еще не раздеваться. Их меньше, чем было, когда мы вышли к чаю. Где три розовые насквозь прозрачные вишенки?

   Какая неприятная тревога!

   Ведь я не съела их, и она тоже, она, гувернантка. Она бы не съела, да, кроме того, она же была со мною в столовой...

   -- Елена Прохоровна, вы взяли вишенки? -- я спрашивала воспитательницу, и знала ответ, и краснела от странного ощущения нечестности.

   Из комнаты Елены Прохоровны донесся ее ровный, резкий голос:

   -- Нет, конечно, Вера. Я беру, только когда ты угощаешь.

   -- Но вот... я не понимаю... и шоколадное сердечко тоже... они всегда бывают с ромом...

   -- Иди спать, уже ты опоздала на десять минут!

   Я не могла спать. Долго я не могла спать, и спала потом тревожно.

   Конечно, это она, это Глухая Даша, Дашка Глухая, это она своровала вишенки и сердечко. Она. Но если вишенки и сердечко сегодня, то что же вчера, и что же третьего дня, и все дни, когда было много их всяких, и я не могла проверять?

   Это, конечно, у нее такой обычай воровать. Теперь конфетки... но от малого и великий грех начинается, да и как бы мала ни была кража -- она уже великий грех.

   Глухая Даша уже великая грешница. Но что же будет дальше! И отчего не попросить? Отчего она со мной никогда не говорит, и на все мои вопросы едва отвечает? И сердитая.

   Она глухая, т. е. плохо слышит. Только просто Даша говорит, что она притворяется. Это правда; конечно, притворяется, если уж такая хитрая, что ворует, такая дерзкая, что ворует! Была бы глухая, боялась бы воровать, чтобы кто не подглядел, не подошел к двери неслышно и не вошел в ту самую минуту, в ту самую минуту, и не подглядел.

   Тогда что же? Ее прогнали бы к матери на скотный. Конечно, она уже может помогать матери доить...