Трагический зверинец

   Даша глядела теперь на меня, и я вдруг узнала, что то, что мне казалось строптивым прислушиванием в ее выпуклых глазах,-- было испугом. Она глядела и пугалась моих слов. Она не верила, она еще не верила. Тогда я целовала ее глаза, еще мокрые от слез, и серые, мочальные завитки волос, и снова глядела, боится ли она.

   Она целовала мои руки; и я целовала ее руки. Какая шершавая была на них кожа!

   Милая, святая, шершавая кожа на руках глухой Даши!..

   И теперь я другая. Я вся, каждою кровинкой, совсем, совсем другая. Я как в первый раз взглянула. В первый раз взглянула на людей и их устройство, и увидела, я так просто увидела и так просто поняла, каждою человеческою кровинкой поняла, что все это совсем не настоящее, что люди устроили. И так не будет, потому что так я не хочу.

Посвящается Константину Александровичу Сюннербергу

   Весною сачком в болоте я поймала чудовище.

   Оно попалось не одно. Я принесла его домой в ведерочке, весь улов свой перелила в банку из-под варенья, и поставила банку на круглый столик у окна своей комнаты.

   Там, если глядеть сквозь мутную воду на свет, проявлялся целый болотный мирок.

   Какие-то живчики-вертушки, тонкие, почти прозрачные, с головками и усиками, лихо кувыркались. Шершавые палочки, как обломочки тоненьких сучков, раскачиваясь, передвигались, и вдруг из одного их конца высовывалась мохнатая головка. Змейка острыми изломами резала муть, то собирая тельце в розовый комочек, то растягивая его в тоненькую нить.

   И еще много смутных и невероятных личинок, едва просыпающихся к жизни, и которых я плохо упомнила, колебались меж травинками на дне моей банки.

   И лежала густыми гроздьями студенистая лягушечья икра. В каждой мутно-зеленоватой ягодке черное зернышко -- зародыш.

   Вскоре стали расти черные зернышки и куда-то стаивать студень ягодок. И вдруг я увидела, что у каждого зернышка выросло по хвостику.

   Часто я подходила к своей болотной банке, следила болотную жизнь, ждала: вот-вот увижу его, вот-вот начнется. Но ничего не замечалось неладного. Я же все ждала нового появления чудовища.

   Я видела его только на одно мгновение тогда, в то утро, когда в приподнятом над водою, но еще не вполне вытянутом сачке вдруг просветил болотную муть солнечный луч, и оно всплыло вверх и снова утопилось в тени.

   Не привиделось ли оно мне так ясно, как и во сне не бывает, а только на самом настоящем яву: желто-бурое, жесткое тельце, все из плоских звеньев, сильный хвост-рулик, и из головы две клешни, огромные, крепкие, круглые, с острыми соединенными концами? Все это разглядела в солнечное мгновение и несмотря на то, что ростом чудовище было не длиннее одной четверти моего десятилетнего мизинца.

   Дня три или больше оно таилось, и наконец я перестала почти верить в его улов. Верно, прорвался где-нибудь сачок, или околело в банке. И мне становилось скучно...

   Я желала увидеть чудовище. И я увидела его, конечно.

   Оно всплыло однажды из-за гущи лягушачьей икры совсем неожиданно, так что я вскрикнула резко:

   -- Вот оно!

   Вздрогнувшая воспитательница спросила сурово:

   -- Кто?.. Пугаешь.

   Я молчала. Мне почему-то никогда не хотелось говорить о чудовище.

   -- Чему ты обрадовалась?

   Разве я обрадовалась? Я не знала, что обрадовалась, и глядела вновь на гадкое, плоское, в звеньях, клещатое тельце, плывшее медленно, со зловещею уверенностью, и верно направляя себя сильным, заостренным хвостом.

   -- Я не обрадовалась,-- ответила я, наконец, решительно.

   -- Так что же так вскрикнула?

   -- Нашла чудовище.

   Воспитательница смеялась теперь своим снисходительным, невеселым смешком и шла ко мне.

   Рядом мы стояли перед банкой и разглядывали его.

   Оно мне было противно, и вместе с тем этот страх и отвращение притягивали меня к нему.

   -- Вот гадкая личинка! -- сказала после долгого молчания воспитательница. -- Выбрось ее. Она наделает здесь много зла.

   Но я не выбросила, и оно снова скрылось.

   Лягушачий студень таял не по дням, а по часам, и, вместо невнятных зернышек, возле широких, прозрачно-серых и, по моему мнению, очень нарядных хвостиков, выяснились черные толстые головки, бесспорно некрасивые и неуклюжие.

   Это народились головастики и выплыли на волю, вялые, добрые, мягкие насквозь, и смешно медлительные, несмотря на усердие широких, нарядных, машущих хвостиков. Доверчиво и бестолково они толкали друг друга своими неуклюжими головищами и зацеплялись кисейными хвостами.

   Я их любила с нежностью.

   Они росли невинно, питались невинно, и чем и как -- я не знала.

   В них мне чувствовалось родное. Я им завидовала, я их презирала, я их любила с нежностью, да, их глупые, жирные головы, в которых, конечно, где-то были запрятаны спины и животы, и их нарядные, уж слишком нежные хвосты.

   И росли не по дням, а по часам.

   Затерялось желто-бурое чудовище за черною, жирною ратью.

   Только странно было: толстели и вырастали мои головастики, но редело непонятно их стадо.

   И вот в третий раз я его увидела, и сначала не поняла.