Трагический зверинец

   Доить... как это весело! Я умею доить. Мне Дашина мать показывала. Только не всякую корову: нужно, чтобы титьки были мягкие. Нужно так плотно положить два пальца и, не разжимая, ловко скользнуть вниз по титьке, так струйка и зикнет по подойнику, так и ударит звонко, это веселее даже было бы Даше, нежели работать здесь.

   Здесь, во-первых, она одна девочка, остальные большие; потом ее никто не любит, оттого что с нею надо кричать, оттого что у нее текут уши, оттого что от нее пахнет рыбьим жиром, который просто Даша ее заставляет насильно пить, так, для шалости взялась заставлять, для смеха, наконец, просто для порядка.

   Потом еще: какая скука убирать чужие комнаты! и грязно и даже... обидно...

   И, наконец, здесь город, а в деревне лошади, грибы... деревья -- лазать... Нет, это, конечно, не для Даши.

   Ну доить -- для Даши. Только, конечно, если много,-- то устанешь. Она ведь слабая, часто болеет и валяется там одна в углу тараканьего коридора. И как она не боится?

   Они не боятся! Простые не боятся тараканов, простые не желают ездить верхом, и за грибами, и лазать на деревья... простые... Ну, да, наконец, там у нее мама, и она не будет одна. Но простые... любят ли они свою маму?

   Любит ли Даша, скучает ли по ней? Я думаю,-- нет.

* * *

   Весь день я обдумывала свой план. Вечером спряталась в учебной, в шкафу. В этом своем шкафу я была привычным гостем. Я там мечтала, я там плакала, я там спасалась от попреков и преследований.

   В щелку я могла видеть стол и раскрытую коробку с конфетами. А Даша думает, что я в столовой. Я же все обсудила с Еленой Прохоровной. Она сама первая сказала:

   -- Если ты обвиняешь именно ее, то должна иметь очевидную уверенность.

   -- Что это значит?

   -- Ты же не видела?

   Тогда мне пришла эта мысль, я сказала ее, и Елена Прохоровна одобрила ее, но спросила:

   -- И что же ты хочешь сделать потом?

   Я не знала. Я смутилась.

   -- Я... Да я выскочу и напугаю. Она на всю жизнь...

   -- Нет, нет, нет! Она больная, нервная девочка. Это опасно!

   "Нервная? Ведь это мама нервная, а разве простая Глухая Даша бывает нервною?"

   -- Ну, тогда я потом выскочу и догоню ее, и...

   -- И что же?

   -- Ну, буду с ней молиться!

   -- В коридоре?

   -- Ну, да.

   -- Но там твои тараканы?

   Я размышляла, и вдруг что-то загорелось в моей груди, и я зашептала:

   -- Да, и пусть тараканы. Разве я боюсь тараканов, когда Бог! Мы обе будем молиться. Мы обе станем на колени и будем молиться: "Не введи нас во искушение"...

   -- Нас! Но ведь не ты взяла конфетки?

   Я смутилась, и весь огонь в груди потух.

   -- Ну, так что же?.. Я просто для того, чтобы ее научить, как нужно молиться, когда в другой раз она увидит такую коробку и захочет...

   Елена Прохоровна ровно и резко рассмеялась, а я обиделась и ушла, неровно притаптывая ногой по пути, чтобы выразить свой гнев, но иметь, в случае обвинения, предлог, что "просто так" шла себе, а вовсе не дерзила...

   Из щелки я видела ослиный лобик у моего стола и слышала, как билось сердце Глухой Даши над моим столом... или то смешались в моей памяти удары моего сердца в шкафу?.. и видела, как прислушивается выпуклый бледно-голубой глаз и стиснулись белые, всегда растрескавшиеся губы. Протянулась грязная, красная ручка и рванулась назад с добычей. Потом еще один раз...

   И выбежала Глухая Даша из комнаты смешно, козликом подскакивая, как я никогда не видела.

   Разве подгорничные скачут?

   Но я торопилась за нею. Уже в конце коридора нагнала. Руку положила на ее плечо и принялась говорить. Помню, голос прерывался, помню, он был не мой голос. Я слушала и размышляла о словах, таких глупых, неверных, лживых.

   -- Всякий грех сначала маленький, а потом большой, Даша...

   Она глухая. Я говорила слишком тихо... Я стала кричать.

   -- Ты сначала возьмешь конфетку, а потом мой хлыстик (нет, Даша верхом не ездит), ну, там мячик (нет, Даша не играет), ну, все равно. Потом деньгу... Потом ты попадешь в тюрьму!

   Довольно. Я крикнула про тюрьму очень страшно. А Даша все молчала... Все глядела на меня близко и не мигая, и дышала на меня рыбьим жиром, из белых потрескавшихся губ. Что же я кричу еще?

   -- Я видела, Даша, я видела сама! Я была в шкафу...

   Вдруг краснею. Здесь темно и лица не видно,-- но зачем мне краснеть?

   -- Даша, давай молиться!

   И я падаю на колени и тяну ее за юбку, хотя я всегда брезгливо избегала касаться Глухой Даши. Но Даша стоит, как деревянный идол, и не хочет встать на колени.

   Разве мать не учила ее молиться? Верно, простые не учат своих детей молиться. Это и есть невоспитанность.

   Я молилась.

   "Не введи нас во искушение..."

   И умоляла Дашу повторять мои слова.

   -- Это тебе поможет, всегда поможет, бедная Даша, когда опять захочешь взять чужое... Я сама знаю. Я...

   Я запнулась. Что я сказала? Что я хотела сказать? Разве я могу сказать такое ей, этой Даше, разве ей есть дело до этого?

   До чего? Вот до этого, что меня так мучает, так страшно мучает, что я воровка, что я воровка, что я сама воровка!

   Потому что на свадьбе сестры я целый мешочек шелковый с конфетами запрятала себе в запас, в шкафной!