Трактат о лущении фасоли

— Дай-ка посмотрю, как у тебя сердце бьется. — И она положила руку мне на грудь — кто бы не проснулся? — Немного нетерпеливо, словно спешит. А теперь ты положи руку на мое. — Она взяла мою руку, положила себе на грудь, тут уж и мертвый бы проснулся. — Чувствуешь, сколько накопилось? А вот женщина — она тоже может так умереть, не знаешь? Впрочем, откуда тебе знать? Мир несправедлив к женщинам. Убери руку. — И сама переложила мою руку обратно. — Я же сказала: сегодня — нет. Слишком поздно и тебе нужно хоть немного поспать. Надо начинать, когда ночь начинается, чтобы и мысли не было о том, что завтра вставать. Словно ночь будет тянуться вечно, и день никогда не настанет. И тела должны подольше полежать рядом, прежде чем... Одно тело должно почувствовать другое, как свое, прежде чем... Привыкнуть, освоиться. Потому что и страха в них много. Думаешь, в моем нет? О, может, больше, чем в твоем. После этих солдат, этих моих пьяниц я каждый раз боюсь. Я думала, что уже никогда не буду женщиной. Даже не хотела быть. Думала, стану вышивать, читать, петь, иногда, может, поплачу. Радио хочу себе купить, я тебе говорила? Я записалась в магазине. Они дадут знать, когда привезут. Радио буду слушать. Но человек живой. Я еще траур носила после второго. Еще в черном ходила, но чувствую — в сердце что-то колышется. Пошла в костел, вижу, мужчины на меня оглядываются, не только пожилые, но и младше меня. Я молюсь и чувствую, как они меня глазами раздевают. Стыдно, ведь костел же, Бог смотрит, но приятно. Один пекарь, я хлеб у него каждый день покупаю, но в пекарне как-то никогда не обращала внимания, а тут вижу: поет и то и дело на меня поглядывает, а у меня по телу мурашки бегут. И сердце, чувствую: бух-бух. Прости, Господи, но это Ты мне тело дал. Впрочем, мне черное шло. Все мне говорили, что я должна всегда в трауре ходить. Я даже службу заказала за этого моего пьяницу. Пускай, мне не жалко. Кое-что мне оставил, да и дом этот. Не все пропил. Может, мне не надо книги читать, как ты думаешь? Иногда начитаешься, а потом думаешь, что и моя жизнь... Иногда в книгах жизнь даже печальнее твоей, а все равно готова поменяться. О, как у меня сердце колотится. Словно тоже хочет не выдержать. Не спишь? Посмотри, может, мне только так кажется. О, словно хочет перепрыгнуть в следующую ночь или, может, к тебе, прямо сейчас. Но сегодня — ни в коем случае. Ночь почти закончилась. Тебе надо немного поспать. Так, наскоро, тебе может и не понравиться. Я не раз думала: они так ужасно храпят, ты наверняка не спишь. Но как-то не смела спросить, не хочешь ли в кухне ночевать. И мучилась вместе с тобой, потому что они меня тоже будили. Что-то их сейчас не слышно, а? Ты как только появился, я сразу поняла, что еще не был с женщиной. Руку мне поцеловал, помнишь? Я прямо растаяла. Надо же, думаю, какие на свете еще есть невинные мальчики. В первый раз нельзя, чтобы наскоро. Первый — он первый, потом все будет, как в первый раз было. Кроме смерти. Потому что после нее уже не бывает воспоминаний. Но пока ты жив, у тебя могут обо мне дурные воспоминания остаться. И все другие женщины тоже покажутся тебе дурными. С самим собой тебе плохо будет. Всю жизнь плохо. Остынешь, и будет тебе плохо. Из-за меня. Так что ради всей будущей жизни стоит в эту единственную ночь не спешить. Ты не пожалеешь. Я тебя вознагражу. О, уже светает. Спи, спи.

Видимо, в конце концов я крепко заснул, потому что вдруг почувствовал, как она меня трясет:

— Вставай. На работу опоздаешь. Вставай. Ну и соня же ты.

Больше всего меня удивило, когда она сказала:

— Ты точно так же храпишь. Но мне приятно было тебя слушать. Видимо, и в тебе накопилось. И когда только успело? Матерь Божья, когда только?

Да, я про ту поездку не закончил... Поезд идет, я сижу, шляпа напротив, так, чтобы была на виду. Уже не там, говорите? Ах да, он переложил ее на мою сторону. На какой-то станции поезд снова остановился, никто не сел, только кто-то заглянул в купе, увидел, что битком и хлопнул дверью, так что тот мужчина даже глаза открыл. Оторвал голову от спинки сиденья, оглядел нас — те ли, что были прежде, оглядел багаж — на месте ли, повернулся к окну и сказал:

— Ага, вот мы уже где.

Вроде сна ни в одном глазу. Однако едва поезд тронулся, глаза у мужчины снова стали закрываться, но он еще словно не решил — спать или не спать. И лишь когда поезд, набрав скорость, начал раскачиваться из стороны в сторону, голова его будто сама откинулась назад, рот раскрылся, и из этого рта послышалось ни дать ни взять громыхание железных колес по разбитой дороге — точно где-то далеко-далеко едет подвода.