Трамвай без права пересадки

Солдаты оживлённо переговаривались в ожидании казни. Весело гоготала группа, собравшаяся вкруг Лотвина — старшина травил свои бесконечные анекдоты. От импровизированной полевой курилки донёсся звук гармони, взыгравшей «Не плачь, девчонка» — это рядовой Донцов расторопно бегал пальцами по кнопкам трёхрядки. Расселись, улеглись вкруг гармониста бойцы. На их строгих, но таких ещё детских лицах, задумчиво свешенных на груди, отражались у кого–то — лёгкой грустью — воспоминания об оставленной там, на гражданке, девчонке, у кого–то — гордостью — радость от успешно выполненной, поставленной командованием части, задачи, а у иных — ничего не отражалось, кроме наслаждения и неясной мечтательности, свойственной всякому погружению в музыку, и жевали они задумчиво былинку или вздрагивали вдруг, когда падал длинный столбик пепла с позабытой сигареты.

Взор лейтенант затуманился. Таким родным, таким исконным, армейским, веяло от этой суровой и в то же время идиллической в своей суровости (для тех, кто понимает) картины!

Неслышно подошёл майор Врасов, молча встал рядом, махнув: «вольно, лейтенант, вольно». Кажется, майора одолевали те же чувства и примешивалась к ним сладкой горечью отеческая любовь и гордость за этих вчера ещё мальчишек, а сегодня — бойцов одной из самых непобедимых армий мира.

— Прилично ли будет распять? — тихонько усомнился лейтенант, возвращаясь из лирической задумчивости к событиям насущным. — Фамилия–то у него… Нерусь ведь. Не еврей опять же. Татарва ненавистная.

— Еврей, — лукаво взглянул на него майор. — Я наводил справки. Через гэбэшников. С виду супостат монгольский, а по сути — еврей. Вот такая странность, лейтенант. Вот в таком сраном мире живём. Враг научился умело маскироваться, так что сразу и не определишь, кто свой, а кто — чужой.

Лейтенант нахмурился, кивнул.

Застучали молотки. Закричал рядовой Мирзагалиев, ладони которого Мукасеев и Жальский приколачивали к наспех оструганному кресту. Старые, кое–как выпрямленные, гвозди плохо шли в древесную плоть, норовили вернуть себе ставшее уже привычным гнутое состояние. Мукасеев негромко матерился и выбирал новый гвоздь. Но и тот не желал идти ровно.

Однако, российский солдат привычен к трудностям службы — упрямство гвоздей было таки сломлено. Перешли к ногам.

— И ведь ты посуди, лейтенант, какая странность, — задумчиво продолжал майор Врасов, поглядывая на кричащего Мирзагалиева, — ведь солдат русский — ведь, казалось бы, тот же самый гражданин России, мать и отца имеет, священный, сказать, долг исполняет по охране и защите своей отчизны… То есть, как бы, остаётся личностью при тех же правах и конституциях, да ещё и личностью особого порядка, должной вызывать в согражданах лишь молчаливое почтительное уважение. А на деле — быдло быдлом! Не существует при всём этом скотины более хамской и бесправной, чем наш российский солдат. Не странно ли это?

— Так точно, товарищ майор, — отозвался лейтенант, впадая в философскую раздумчивость, — я тоже много рассуждал об этом. Получается, будто продан человек в рабство на определённый срок, закрепощён, будто; с утратой всех своих и без того немногочисленных прав. Но, думаю я иногда, может быть, так и надо? Так и надо этой скотине, веками приучаемой к молчаливому перенесению всяческого над собой глумления? Хоть и печально всё это русскому сердцу настоящего патриота, коим обязан быть по–дефолту каждый военнослужащий.

— Вот–вот, — вздохнул майор. — В каком сраном мире живём!

Лейтенант задумчиво пожал плечами, не уразумев, к чему относилось последнее высказывание командира части.

Между тем крики стихли, обратившись в бесконечные долгие стоны — Мирзагалиева прибили ко кресту.

Подскочило отделение сержанта Костенко, назначенное в исполнительскую команду; покрикивая, подняли крест, установили в приготовленную ямку и быстро окопали, укрепив.

К стоящим в стороне командирам подбежал живенький старшина Лотвин с хитрыми глазками хохла в третьем поколении, отдал честь:

— Товарищ майор, разрешите обратиться к товарищу лейтенанту, — и, после майорского кивка повернулся к Духовицкому: — Товарищ лейтенант, приговорённый пить просит. Давать?

Духовицкий повернулся ко Врасову. Тот небрежно кивнул.

— Дайте, — бросил лейтенант старшине.

— Есть! — Лотвин весело отдал честь и помчался обратно.

Быстро смочили в столовом уксусе, припасённом для вечернего плова, губку, коей повар Сафаров мыл котлы, навздели её на штык и поднесли к иссохшим устам мученика. Тот жадно захватил губку спёкшимися губами, сжал, потянул. Узкоглазо скривился, глотая кислоту.

Нетрезво икнул, подходя к распятию, прапорщик Порошин, назначенный Врасовым в старшие при исполнении казни. Стихла гармонь на последнем призыве к неведомой — всероссийской — девчонке: «Солдат вернётся, ты только жди!»

«Эх, не всем дано вернуться, — подумал Духовицкий, смаргивая набежавшую слезу. — А ведь пацаны ещё совсем! Будь проклят враг!»