Трамвай без права пересадки

— Бисмилля! — воскликнул вдруг рядовой Мирзагалиев, провисая на кресте тощим телом, почуяв близкую смерть, поднимая тонкое узкоглазое лицо своё к небу. — Бисмилляхи рахмани рахим!

— Чего это он кричит? — тревожно взглянул лейтенант на Врасова.

— Да чёрт его знает, — раздражённо пожал плечами майор. — Бога зовёт.

— Это я понял, — продолжал недоумевать Духовицкий. — Но почему на ордынском?

— Забыл родной еврейский, должно быть, — был ответ.

— Нехорошо как–то, всё–таки, — пробормотал лейтенант, опасаясь, что плеснёт сейчас майорский гнев, ошпарит. — Ордынец на кресте аллаха кличет. Неправильно как–то, товарищ майор.

— Бог един, — неожиданно спокойно отозвался Врасов и по–отечески глубоко, добро и мудро взглянул на молодого лейтенантика.

— Есть! — щеголевато поднёс тот руку к козырьку и щёлкнул каблуками и улыбнулся: сомнения его были развеяны. — Так точно, товарищ майор, бог един! — И добавил уже не по–форме, но с дальним прицелом: — Мог бы я и сам догадаться. Вот что значит опыт старшего боевого товарища.

Майор ласково похлопал его по плечу, улыбнулся:

— Бог–то един, — повторил он задумчиво. — Да люди разные.

Лейтенант задумался, уловив некое противоречие в словах командира. А в майорских глазах лукаво и горестно плеснулась неизреченная мудрость многих поколений российских, потом советских, и снова российских военнослужащих.

Стоя вкруг распятия, притихшие солдаты молча дожидались, когда басурманская душа Мирзагалиева отойдёт к единому богу — не перебрасывались уже шутками, не курили.

А запад вдруг почернел наползающей тучей. Игривый прежде ветерок превращался в разгульного безбашенного степняка, который ещё третьего дня сорвал лейтенантскую палатку, чем вызвал внеочередные наряды для трёх крепивших её бойцов, в том числе и Мирзагалиева.

— Сейчас грянет, — нахмурился на небо Врасов.

— Когда же он почит–то, нерусь! — покачал головой лейтенант, которому вовсе не хотелось оказаться под ударом молнии. Да и палатку надо было проверить — существовало у Духовицкого сомнение в том, что и во второй раз её укрепили как следует.

— Распорядитесь, путь поторопят его, — сухо бросил майор.

— Поторопят? — не понял лейтенант. — Кого?

— Хоть и басурманин, а всё человек, — многозначительно пояснил Врасов. — Негоже мучить попусту.

И поднял в намёке бровь.

— Есть! — подхватил лейтенант его мысль и бросился к прапорщику Порошину, прячущему в кулак нетрезвую отрыжку.

— Велено поторопить приговорённого, — коротко передал он, неприязненно взглянув в бесцветные и мутные глазёнки прапорщика.

— Вас понял, етить, — кивнул тот и выхватил у одного из солдат автомат с примкнутым штыком.

Лейтенант отвернулся от креста, бросил взгляд на майора Врасова. Тот, сняв фуражку, неспешно поправлял свои тронутые сединой пепельные волосы и тоже не глядел на страдальца. До лейтенанта дошло. Он сдёрнул головной убор, вернулся к майору, встал рядом.

Приблизившись к распятому, прапорщик Порошин поднял штык, неуверенно прицелился. Уже приготовясь «поторопить», поскользнулся на измятой сапогами траве, едва не завалился и не приколол торчавшего тут же любопытного солдатика первого полугодия службы. Но выправился, крякнул, выматерил мельтешащего полугодка, отогнал его за круг.

Наконец, стараясь держаться ровно, подошёл и враз отвердевшей рукой поднял штык. С лихой небрежностью кольнул распятого между рёбер, отошёл, кивнул командованию.

Тощее тело поникло, провисло на кресте. Излилась из него выпитая с уксусом вода. Упала на грудь черновласая голова.

Последними из семи слов рядового Мирзагалиева на кресте, кроме уже изреченных, были обращённые к прапорщику Порошину три кратких:

— Пашоль на …!

С запада наползала огромная чёрная туча, погружая лагерь в серую душную хмарь. Готовилась гроза.

Пляс—Пигальский концерт Бетховена

Город дрожал. Скопившаяся в одном месте людская масса грозила перевернуть эту махину, как небрежно брошенный на край блюдца комок картофельного пюре опрокидывает его.

В филармонии Штрабаха давали знаменитый Пляс—Пигальский концерт Бетховена. Цены на билеты были завышены немилосердно, но это не избавило организаторов от недовольства желающих причаститься великой музыки даже за такие деньги, а будущих слушателей не спасло от давки в безумной очереди, чьё тело змеилось по главной улице, а хвост достигал самой ратуши. Город и представить себе не мог, что в нём живёт столько любителей музыки вообще и ценителей Бетховена в частности.