Трамвай без права пересадки

Некоторое настойчивое раздражение она, конечно, чувствовала, но воли ему не дала и не стала расталкивать мужчину не своей мечты. В конце концов, спящий мужик — тоже мужик, тем более, если лежит он на тебе, а не на Шурке Бахметовой, этой крысе ободранной, из вино–водочного.

«Ну, и чего эта дура лежит? — думал Валентин Сергеевич, отойдя к чёрному окну и хулигански усаживаясь на подоконник. — Неужели не чует, что я отдал богу душу?»

Забавно было смотреть на любовницу, которая, немного почистив нос, накручивала теперь на палец локон и пялилась в потолок, колдовски окрашенный зеленоватым светом маленького ночника. В лице её временами отражались му́ка и неудобство от тяжести придавившего сверху тела. Но потревожить уснувшего, с её точки зрения, Валентина Сергеевича она так и не решалась.

Что любопытно, Валентин Сергеевич не чувствовал к своей, теперь уже бывшей, пассии ничего, кроме насмешливой и даже где–то брезгливой жалости.

«А вынуть–то я так и не успел, — подумал он, отчего–то стыдливо. — Интересно, он слабеет сразу или как?..»

«Белить пора, — думала меж тем Алла Григорьевна, поглядывая на смутно белеющий, с болотным оттенком, будто старая простыня, потолок. — Новый год скоро».

Воспоминания о скором Новом годе всегда действовали на неё угнетающе, напоминая, что годы летят, а она всё никак не замужем. Правда, на самом–то деле Новый намечался ещё очень не скоро, но это, опять же, — как посмотреть, это зависит от мировоззрения.

Смутная дрёма наваливалась, путая мысли, затуманивая зрение. Как и смутные времена, она почти не оставляла выбора.

И Алла Григорьевна сдалась — захрапела тихонько.

Из открытой форточки тянуло ночным пряным холодком.

«Интересно, всё же, это дело происходит, — думал Валентин Сергеевич. — А ведь не верил я сроду, что ничего не заканчивается, когда помрёшь».

Тепло пахнуло в форточку булочками с изюмом. Странно, кому это пришло в голову среди ночи булочки печь.

А, ну да, тут же хлебный магазин на первом этаже… Видать, привезли. А неплохо бы сейчас горячую булочку. И чайку.

«Вот так–то, — продолжал он не без довольного ехидства, снова вспомнив о своём положении и об Алле Григорьевне. — Ты дрыхнешь, с трупом, некрофилка, хе–хе. А я не сегодня завтра с господом богом чаи буду гонять. С булочками. С инжирным вареньем. Так–то вот!»

И в следующий момент:

«А может, я и того… ангелом стану. Грехов–то у меня, если посчитать, не так уж и много, не с перебором. Да самый большой мой грех, если подумать, — это ты была, Аллочка свет Григорьевна, а так… и не вспомнишь ничего серьёзного. В церковь ходил по праздикам. Водку не пил. Шибко. Не крал, не прелюбодействовал… Подожди… Насчёт прелюбодейства… Да нет, всё правильно — это ж когда от законной супруги гуляешь, тогда. А бобылю — это ничего, это не грех.»

И ещё:

«А всё же сука ты, Алла! Думаешь, я не знаю, что ты с Челобановым?.. А ведь если бы не ты, я бы сейчас дома спал бы себе спокойно. Оприходовал курочку–гриль, да и сопел бы себе на диване, а не сидел бы тут, на сквозняке, на твою спящую рожу глядя».

А сквозняк и правда становился всё сильней. Норовил подхватить обесплотившего Валентина Сергеевича и унести в неведомые дали иного мира. Он даже вцепился в подоконник, чтобы и вправду не унесло.

И тут в спине, между лопаток, зародилась тупая тревожная боль.

Алле Григорьевне снился сон. Сон был забродивший какой–то, терпкий, душный — наверное, из–за навалившегося тела Валентина Сергеевича. Гуляли по этому сну собаки с мятыми бумажными головами, зловеще голосили в углу петухи, а на щеках её выросла сырая густая плесень, которую приходилось брить, но совершенно без толку, потому что плесень тут же вырастала снова.

Тяжесть лежащего на ней тела, которое уже принимало потихоньку температуру окружающей среды, передавалась сердцу Аллы Григорьевны, и сердце отвечало испуганными трепыханиями. Вот тебе и сны… Ну а что же, всё в природе взаимосвязано. И хотя Алла Григорьевна этой взаимосвязи сейчас не осознавала, но с покорной готовностью продолжала смотреть свои тревожные видения. Она только петухов разогнала большой совковой лопатой.

Петухи оборотились снегом и выпали где–то над средней полосой России–матушки, создавая несезонные заносы. Так что утром жители Саратова поздравляли друг друга с первым снегом. Но это уже другая история.

А Валентин Сергеевич с ликованием обращался в ангела.

Процесс был не самый приятный. Крылья на месте лопаток прорезались с болью — спину ломило, скручивало судорогой шею, хрустел позвоночник, а копчик, казалось, вот–вот отвалится. Но ничего, ради такого дела он согласен был потерпеть.

«Вот так–то тебе, дура! — сквозь боль торжествовал Валентин Сергеевич в сторону своей храпящей любовницы. — Ты думала, я лох по жизни, а я — ангел».

Алла Григорьевна вздрогнула во сне, застонала — на неё как раз набросилась бумагоголовая собака.

Валентин Сергеевич метнул в теперь уже бывшую любовницу последний усмешливый взгляд и расправил крылья. Его неудержимо влекло в полёт, сквозь мрак, сквозь ночь, куда–то туда, далеко–далеко, где в конце обязательно будет свет…