Трамвай без права пересадки

Тогда он бьёт её головой в лицо — раз, и ещё раз, и ещё. Нос её хрустит и начинает стремительно распухать, кровь заливает губы и подбородок.

— Убери руки! — шепчет он. — Убери руки.

И только после того, как она, то ли послушавшись, то ли потеряв волю бороться, роняет руки на скамейку, ему, наконец, удаётся совладать с её шеей.

Мёртвое тело он осторожно, чтобы не перевернуть разгулявшуюся шлюпку, сбрасывает за борт. После чего обессиленно валится на дно лодки и долго лежит, переводя дыхание и глядя в небо, которое давно расплавилось под солнцем — шкворчит, пузырится и стекает по стенкам плавильного котла вниз, в океан…

Ночью становится так холодно, что он просыпается и, весь мокрый, лязгая зубами, долго не может сообразить, где находится, и усесться на скамейку.

Потом с облегчением вспоминает, что уснул в ванне, в гостинице, а потому скамейку найти и не удастся. Слава богу, что ему всё это только снилось!

— Эй, Марго! — зовёт он жену. — На кой ты выключила в ванной свет? Я же здесь.

Она смотрит с кормы на его возню, но не пытается помочь. С волос её и с блузки стекают струйки воды, тонко журчат; журчание вплетается в мерное дыхание океана.

— Это не я, — говорит она.

Он, наконец, находит скамейку, усаживается и принимается черпать воду, поглядывая на жену.

— Где твоя рука? — спрашивает после нескольких минут молчания, рассматривая нелепо торчащую на её теле, слева, культю. Руку неаккуратно отломили повыше локтя.

— Там была акула, — морщится её лицо воспоминанием. — Такая ужасная акула, Дик, ты бы видел!

Акула в ванне? Да откуда бы ей там взяться!

— Это плохо, — говорит он. — Одной рукой ты много не начерпаешь… Больно?

— Уже нет.

— У нас нет даже йода, чтобы прижечь рану.

— Не беспокойся, Дик, — она с улыбкой проводит ладонью по его щеке. — Дик, не спи, пожалуйста, я не справлюсь одна.

Открыв глаза, он оторопело смотрит на неё несколько секунд, на эту улыбку, на лицо матери Терезы.

— Убери свою лапу, шлюха.

Она отдёргивает руку так, будто он уже ударил её:

— Прости.

Вода. Куда ни глянь, везде эта бесова вода — бесконечная и живая; если долго на неё смотреть, кружится голова и к горлу подступает тошнота. С каким бы удовольствием он выблевал из головы это грёбаное пространство и очутился в своей комнате, и чтобы дымила в пепельнице забытая сигара. От этой воды можно сойти с ума раньше, чем сдохнешь от жажды… Вокруг целый океан, а они подохнут от обезвоживания! Смешно, обхохочешься.

— Сколько я спал? — спрашивает он, снова принимаясь вычерпывать воду.

— Минут пять, не больше.

Дальше они работают молча. Проходит час, или два, или три. Солнце медленно сползает по небесному куполу вниз, но продолжает иссушать их. Пить хочется неимоверно, и кажется, что ты уже никогда не отдерёшь от нёба присохший к нему язык. Есть тоже хочется, но жажда подавляет все остальные желания. Кроме, наверное, одного — убить эту шлюху.

Он отвлекается от работы, чтобы оторвать от рубахи пуговицу и сунуть её в рот.

— Чтобы не присох язык, — объясняет удивленному взгляду Марго. — В каком–то дурацком фильме видел.

Отрывает ещё одну пуговицу и протягивает ей:

— Держи на языке.

— Да, я поняла, спасибо, милый.

— Иди в жопу.

Пуговица слишком мелкая, пожалуй, и он боится, что подавится ею при очередном вдохе. Выплёвывает и смотрит на жену. Она в растерянности, и не знает, как себя повести.

— Выплюнь, — говорит он.

Она с готовностью выплёвывает пуговицу себе на ладонь и некоторое время не находит, что с ней делать. Потом медленно переворачивает ладонь над океаном, и пуговица соскальзывает в воду.

— Можно было случайно подавиться, — неохотно объясняет он. — Нужна пуговица покрупней.

— Ты животное! — внезапно кричит она, да так, что он вздрагивает и смотрит на неё, как на умалишённую. — Думаешь, я не знаю, скольких баб ты трахал, пока жил со мной? Тебе перечислить их всех, а, самец ты грёбаный? А тогда, в доме Эдит, помнишь, когда в окно вам прилетела бутылка… Помнишь, конечно… Как она визжала!

— Так это ты?!

— Животное… — шепчет Марго, сжимая кулаки. — Животное… И ты ещё, сволочь такая, смеешь меня в чём–то упрекать!

Она сплёвывает в океан свою злость и снова принимается вычерпывать воду — раскрасневшаяся от гнева, резкими движениями, и ему кажется, что она вот–вот бросится на него с кулаками. Хватит ли у него сил справиться с этой бесноватой?

— Мы ведь не умрём, Дик, правда? — в следующий момент Марго умоляюще смотрит на него, будто это не она только что была готова убить. — Ведь нас теперь трое, нам нельзя умереть.

Лучше бы она не упоминала об этом ублюдке.

— Заткнись, шалава.

До вечера они трудятся не покладая рук, они так измождены, что готовы ожидать смерти — как избавления. В какой–то момент он опять засыпает и снова видит в мимолётном сне её, сидящую на корме без руки и с развороченным акульими зубами животом. Среди вывернутых кишок поблёскивает в лунном свете необычно большим зёрнышком граната матка, внутри которой, приглядевшись, он различает семечко — свернувшегося ублюдка.

— Дик!