Трамвай без права пересадки

Свет и был. Он рождался на границе пространства и мрака, где–то в бездне вне времени и бытия, где–то высоко–высоко, выше небес.

Валентин Сергеевич вылетел в форточку, в прохладную и беззвёздную сентябрьскую ночь.

Яркий свет манил, влёк, неотвратимо притягивал к себе.

«Солнце, — думал Валентин Сергеевич. — Прямо к солнцу лечу, что твой Икар! Или это тот самый свет в конце тоннеля?»

Чувство необычайной лёгкости обуяло организм души. На мгновение возникло даже, где–то под ложечкой, нехорошее ощущение поднимающейся тошноты, как следствие непривычности свободного полёта.

«Я ангел, ангел! — бушевало в нём. — Иисус Саваофыч, я лечу к тебе, лечу!»

А совсем уже близкий, тот свет стал невыносимым, ослепил, обжёг сомлевшую душу…

Лампа фонаря и не почувствовала прикосновения нежных и трепетных мотыльковых крылышек.

Обожжённое, теперь уже окончательно мёртвое, мохнатое тельце по рваной спирали опустилось к земле и застыло на поверхности холодной сентябрьской лужи, не подняв даже лёгкой ряби.

Как раз в этот трагический момент Алла Григорьевна вздрогнула и, задыхаясь, вынырнула из глубин своего затхлого сна.

«Нет, ну до чего же тяжёл, кабаняка!» — подумала она, решившись, наконец, потихоньку спихнуть с себя тело Валентина Сергеевича.

Чек

«Нет, — думал Ипполит Андреевич, разглядывая в лупу лоскут бумаги, — не помню. Убей не помню».

Лоскут бумаги был чеком на сумму тысяча триста тринадцать рублей пятьдесят копеек и лежал почему–то в самом дальнем углу бумажника, сложенным вчетверо — в этакую пуговицу размером с ноготь.

Ипполит Андреевич всегда хранил чеки на сумму свыше тысячи рублей. Отчётности ради и хозяйства для. Суммы и назначения покупок вносились в специально отведённый для этого гроссбух, в целях последующего экономического анализа да и просто будучи разновидностью мемуаров.

Иногда, по свежей памяти, делались на чеках подписи, чтобы не забыть суть конкретной покупки и её причину, будь то «Тася выныла» или «К празднику». Вот и в этот раз…

Ипполит Андреевич в десятый раз перечёл чек: «Джинн 1 шт 1313,50 руб. Итого: 1313,50 руб». Потом снова перевернул его, посмотрел на обратную сторону. «Федин» значилось на обороте наискось, от угла до угла. Принадлежность или характер почерка определить являлось совершенно невозможным, поскольку написано было печатными буквами. Какими–то странными — то ли виноватыми в чём–то, то ли просто нерешительными от природы — дрожащими печатными буквами. Смысл записи тоже оставался непроглядно тёмным, непостижимым. Ничего память Ипполита Андреевича не могла ему подсказать — она только пыхтела и сосредоточенно морщила лоб, но не произнесла ни слова.

«Нет, — снова подумал Ипполит Андреевич после получаса бесплодных усилий, — не вспомню… Ладно, давай сюда этого балбеса».

Балбесом был сын Федя — тринадцатилетний неудачник и троечник. Он был немедленно призван и допрошен с пристрастием.

«Нет, папа, — твердил троечник. — Ничего ты мне не покупал. Нет, ни в этом месяце, ни в прошлом, ни на каникулах. На новый год последний раз покупал».

«Нет, не было никаких джиннов», — ответил он обиженно на уточняющий вопрос. «Чего я тебе, в детстве потерялся, что ли, в джиннов играть», — недвусмысленно говорил его взгляд.

— Может, опечатка? — обрадованно предположил Ипполит Андреевич. — Может, джинсы имелись в виду?

— Джинсы мама ещё весной купила.

— Но ты же видишь, на чеке написано: Фе–дин… Видишь? — напирал Ипполит Андреевич.

— Вижу.

— Ну?

— Нет, пап, ничего ты мне не покупал. Ни в это месяце, ни в прошлом, ни…

— Ладно, топай отсюда, бестолочь.

Да ведь и в самом деле, не мог этот чек относиться к Феде, никак не мог. Ну что такого мог купить ему Ипполит Андреевич на сумму одна тысяча триста тринадцать рублей пятьдесят копеек? Решительно ничего — ни джинна, ни джина, ни джинсов, ни…

Ипполит Андреевич мучился загадкой чека ещё неделю; отчётность не составлялась, маячил на горизонте первозданный хаос, грозили экономические санкции от супруги Таисии Павловны, обещались исполненные самотерзания вечера и бессонные ночи.

А по прошествии недели загадка разрешилась совершенно внезапно и сама собой, за праздничным сборищем–обедом по поводу пятнадцатилетия совместной жизни четы Салобратовых (то бишь Ипполита Андреевича с Таисией Павловной).

Когда Ипполит Андреевич между делом рассказал гостям в количестве семи человек о странном чеке и неведомой покупке, объяснить которую его память не в силах, и о том, что в доме по этому чеку ну совершенно ничего не прибавилось, многоголосье удивлённых возгласов, предположений, хохотков и междометий прервал негромкий высокий голос троюродного брата Таисии Павловны. Был он по фамилии как раз таки Федин, личность Ипполиту Андреевичу не самая приятная — бобыль, скряга и вообще сволочь.

— Меня ты купил, — негромко и спокойно произнёс он.

— Это как? — уставился на него Ипполит Андреевич с понятным недоумением.

— Да так. С потрохами, — сказал Федин и икнул.

— А почему я не помню? — недоверчиво улыбнулся Ипполит Андреевич.

— А пьян ты был в дупель, — пожал плечами Федин.