ТрансАтлантика

Говорит по телефону с Блэром и Ахерном. И с президентом Клинтоном. Прибывает письмо с пожеланием успехов от Нельсона Манделы. Рукописное послание от Вацлава Гавела. Поздно вечером сенатор расхаживает по коридорам с Холкери. Из-под дверей сочится свет. Шепоты в тенях. Оба поджидают новых черновых версий фраз, абзацев, целых документов. На ум приходит лосось – как он рвется против течения. Кеннебек. Его причуды. Стремительный завив быстрины у лесопилки. Пятна света в водоворотах, стоячие волны.

В воскресенье вечером, когда из Лондона приходит диппочта – с опозданием на два дня, – сердце у него уходит в пятки. Второй блок. От Ахерна и Блэра. Уже читая, он понимает, что это не пройдет. Он собирает на совещание де Шастелена и Холкери с сотрудниками. Погоду подмораживает. Было такое стихотворение Фроста, в школе еще. Чей это лес – я угадал тотчас. Сейчас он слышит это вновь – далеко, ломано. И до ночлега путь далек[39]. Временами охота вбить в мирный процесс абсолютную простоту. Либо так, либо никак.

Он прочел целые тома о философии ненасилия. О том, как мирное бытование надлежит понимать во всех его этических измерениях. Приемлемое сосуществование всего существующего. Исключение умеренных позиций. Преодоление индивидуальности. Тщета культурного превосходства. Трения между совестью индивида и коллективной ответственностью. Потребность снова и снова проговаривать уже сказанное.

Позже, на пресс-конференции, он успокоительно воздевает руки. Это он репетировал. Целое искусство: ладони развести пошире, чтобы не обрамляли лицо, умиротворяюще растопырить пальцы. Умение отбить вопрос, не отмахиваясь. Перед каждым ответом он держит долгую паузу. Говорит ровно, безмятежно. Взглядом скользит по залу. Медленно. Рассудительно. Не позволяет себе поправлять очки на носу – жест выдает фальшь. Он уже понимает, что вину свалят на него. Его опоздание, его упущение, его небрежность. Неважно. Надо продолжать.

Он благодарит премьер-министров и правительственных чиновников. Они заслужили немало похвал. Невероятные усилия. Энергия. Сосредоточенность. Пыл. Достоинство. Мы призываем всех не отступать. Здравый смысл диктует. Дискуссии продолжаются. Не могли бы вы перефразировать свой вопрос? Это утверждение, сэр, неверно.

Хлопают фотовспышки. Звонит мобильный телефон. По залу пробегает нервный смешок. Сенатор отвечает обтекаемо. На цыпочках танцует вокруг правды. Старается, чтобы вежливость не опрокинулась в гнев. Его задача – затоптать смятение. Возвратиться к моменту простоты. Снова повторить, зачем они здесь собрались. Народ Северной Ирландии уже долго ждал.

Подписи, вот что им нужно. После этого – переговоры о мире. Он понимает: грядут еще годы пререканий. Это вам не волшебной палочкой взмахнуть. Он хочет одного: чтобы металлические кончики перьев ткнулись в страницу. Но если по правде, сейчас он больше всего хотел бы выйти с этой пресс-конференции на солнце, где перемешаны утро и вечер, восход и закат, восток и запад. В такие минуты он понимает, что ему пристали кроссворды, пижамы, шлепанцы. Если по правде, он хочет лишь сесть на самолет до Нью-Йорка, войти в вестибюль на 67-й улице, шагнуть в свой второй шанс, в молчание, подобающее отцовству.

Он пишет Хэзер электронное письмо – мол, скоро вернется домой. Самое позднее – к пасхальной субботе. Изъясняется деликатно, на случай, если письмо перехватят. Никаких загогулин. Никаких признаний в любви. Нажимает «отправить», затем уходит среди ночи гулять в Парке леди Диксон, среди роз, ногой гонит камешек, а телохранители топают позади, след в след.

Эту фотографию спустя несколько дней и напечатают в газетах. В пасхальном выпуске. Сенатор ногой наподдает камешек. Во мраке. Вдали от световой пещеры. Прямо в Страстную пятницу.

В Северной Ирландии ничто – даже самоочевидное – не остается без внимания.

Говоря мифически, он как будто пришел в пустой элеватор. Вначале стоял внизу, в гулкой темноте. На самом верху – несколько человек. Заслоняя глаза, они посмотрели вниз и стали ронять зернышки – слова. Поначалу мелким дождиком. Полным тщеславия, истории, злобы. Громкий стук в пустоте. Он стоял и слушал, как вокруг металлически грохочет, а затем пошла лавина, и зерно зазвучало иначе, и пришлось тянуться вверх, отбиваться от зерен, чтоб оставалось чем дышать. В воздухе сплошь пыль и мякина. Их собственных полей. Они засыпали его отвеянной злостью, а он в молчании лишь отбивался, отплевывался, отпихивал слова. Не желал тонуть. И никто, даже он сам, не замечал, что уровень зерна поднимается, наполняется элеватор, но он поднимался вместе с зерном, и звук снова переменился, слово за словом падали вокруг, утрамбовывались под ногами. Ныне – на вершине – он выкопался, отряхнулся и стоит на равных с теми, кто прежде заваливал его словами, а теперь потрясенно взирает на простершийся внизу язык. Все переглядываются. С вершины элеватора – три пути. Упасть в зерно и утонуть, спрыгнуть наружу, и гори он огнем, этот элеватор, или научиться медленно-медленно сеять зерно.