Трансфинитное искусство

Так хочется есть, что я бы сейчас запросто всех вас съел.

Не верите мне?

Что ж тут странного?

Я ведь и сегодня ничего не ел,

и вчера, и позавчера, и поза-позавчера, и поза-поза-поза-позавчера — не ел аж с самого... знаете какого дня?

С того самого дня, как матушка моя в последний раз приложила меня к груди.

Нет, матушку я не упрекаю — в чём же её упрекнуть, если её не стало как раз в тот день, когда она последний раз приложила меня к груди.

И отца я не упрекаю — он-то умер ещё раньше.

Я вообще никого не упрекаю.

И вас всех я готов съесть вовсе не потому, что в чём-то вас упрекаю, а потому что

голодный я.

Послушайте, господа. Нам необходимо

найти такое решение, чтобы и вам было хорошо, и мне. То есть, чтобы мне удалось, наконец, что-нибудь съесть, и желательно не вас, а вы бы при этом питались как обычно.

Должен же быть какой-то выход.

Надо подумать.

Я ем...

Он ест...

Вы едите...

Я ем...

Все едят.

Вы едите?

Вы меня едите.

Нет, это я вас ем.

Всё, господа! Придумал.

Я нашёл совершенно съедобное компромиссное решение.

Поверьте на слово. А нашёл я его, прибегнув к надёжному и действенному методу — методу исключения.

Да вы и сами этим методом пользуетесь — например, когда хотите завести собаку.

Вы заводите собаку, но прежде чем завести, внимательно её осматриваете. И заводите вы её, только если она вас устраивает.

Вот и я рассуждаю точно так же.

Говорю себе: нужно найти съедобное решение.

Легко сказать, да? Но мне-то легко, поскольку

ничего съедобного я не знаю. Выходит, мне надо выбрать из того, чего я не знаю. Поэтому я быстро исключаю всё, что знаю. И таким образом нахожу решение...

Господа,

Я СТАНУ ВАШИМ ПСОМ! Не сердитесь, ещё раз повторяю,

потерпите немного.

Я СТАНУ ВАШИМ ПСОМ и не буду бриться. Отпущу бороду. И в итоге

не смогу выходить из дома за газетой.

Сейчас, ещё чуть-чуть, я не закончил.

Газету вы будете покупать сами.

Да помолчите же! Говорю вам.

Я сижу дома и ем сухарики.

А когда вы появляетесь на пороге с газетой, вам и побриться нужно, и газету почитать.

Пока вы бреетесь, руки у вас заняты: в одной — электрическая или обычная бритва, а другая непрерывно движется, выполняя все те множественные манипуляции, которые сопутствуют процессу бритья.

Уж вам ли не знать, как это делается!

Между прочим, глаза у вас тоже заняты — так же, как и руки.

А поскольку и глаза, и руки при деле, то газету почитать у вас не выйдет, если, конечно, вы не хотите порезаться.

Зато ушами читать газету вы могли бы — они-то в этот момент свободны (хотя одних ушей, разумеется, недостаточно, всё-таки газету читают глазами, а не ушами). Я неспроста отметил, что уши у вас не заняты — ведь я буду рядом с вами, и именно благодаря мне вы, так сказать, сможете читать газету ушами.

Собственно, к тому времени, как вы приметесь за бритьё, я доем сухарики, и, следовательно, у меня освободятся глаза и язык. Так что вы будете бриться, а я — читать вам вслух газету.

Теперь понятно?

Вы бреетесь, стоите себе:

вжик-вжик-вжик...

или ЖУ-ЖУ-ЖУ-ЖУ-ЖУ Ж-Ж-Ж-Ж-Ж ЖУ-ЖУ

жу-жу-жу-ж-ж-ж .:

а я в это время выразительным собачьим голосом читаю вам газету.

Вы мой голос слышали? Да? То-то же.

И не нужны никакие ботинки для рук, да и для ног тоже. Руки и ноги у меня теперь всегда будут свободны.

На улицу я выходить перестану, а мыться приноровлюсь языком.

Ну и бог с ними, с братцами.

Будем с вами день и ночь жить вместе:

вы — людьми, а я — собакой,

бородатым таким псом, который читает вам газету и больше не хочет есть.

А вечером перед сном мне будут наливать чаю! Ох божечки!

Господа, я же вижу, что вы моё предложение одобряете. Да, ясное дело, вы согласны. Так чего мы ждём?

Давайте подпишем договор, мне тут думать больше не о чем.

Я распишусь внизу,

последний раз в жизни поставлю подпись.

Позвольте... можно вашу ручку, господа, я свою

не взял. Впрочем, какая теперь разница?

Хорошая у вас ручка. Прошу прощения, извините,

вы, господа, кажется, ошиблись.

Это же не ручка. Нет-нет.

Это дубинка. Самая настоящая.

Дубинка у вас хорошая, но всё-таки это

не ручка. Не понял, что?

Говорю вам, это дубинка.

Вы говорите — ручка, а я

говорю — дубинка.

Да нет же.

Дубинка.

Дубинка что надо, уверяю вас.

Да нет.

Господа, я отказываюсь называть эту якобы ручку тем словом, которое употребляете вы.

Я её называю дубинкой.

А почему тогда у этой дубинки красные чернила?

По-вашему, я слишком умный?

Что-то не верится. Умным меня ещё никто не звал, зато обратное я слышу постоянно.

А вы говорите, «слишком».

Ну и как вам верить?

Как можно в чём-то быть «слишком», если я даже чем-то в этом чём-то ещё не был или, может, не был вообще ничем?

Да, я понял, что вы хотите сказать. Вы хотите сказать, если я такой глупый, то и нечего лезть во все эти рассуждения о ручках и дубинках, потому что лезть туда значит с умным видом демонстрировать собственную глупость.

Ваша правда.

Меня, кстати, ни ручки, ни дубинки никогда особо не занимали, всё равно я в этом ничего не смыслю.

Больше всего меня ошарашила не сама дубинка, а чернила, которые из неё вытекают. Нет, даже

не чернила — в чернилах я тоже ничего не смыслю.

Скорее цвет чернил — он мне сразу что-то напомнил,