Трапеция

Годы спустя, когда Томми Зейна спросили о самых ранних его воспоминаниях, он не колебался ни минуты. Сожжение большого купола в цирке Ламбета. Это шоу уж конечно не было величайшим в мире. Насколько Томми знал, Ламбет был самым маленьким из странствующих цирков — они давали представления в деревеньках и пригородах по Среднему Западу. Шоу под куполом Ламбета Томми практически не помнил: он был таким крошечным, что его не только на манеж, даже на репетиции не пускали — из боязни, что кто-нибудь на него наступит.

Позже Томми узнал, что дело было в 1935-ом году, когда купол так истрепался, что где-то в Оклахоме Джим Ламбет решил устроить из него костер. Народу собралось много: в дни Депрессии билет стоил четвертак, и не каждый фермер мог столько наскрести. Однако Томми помнил только, как сидел на плечах у отца и смотрел на пламя, взвивающееся футов на сорок в воздух. Когда купол догорел, Томми расплакался и не смог объяснить почему.

— Перевозбудился, — решил отец и унес его спать в семейный трейлер.

Это было ранним вечером, а позже, проснувшись, Томми услышал знакомые мелодии и голос Большого Джима Ламбета, как всегда заглушающий музыку.

Тугой узел в груди рассосался. Томми уснул счастливый, зная, что с цирком все в порядке. Поглядев на горящий купол, он решил, что и представлениям пришел конец.

Тем летом ему было пять. Они выступали под открытым небом: на ярмарочных площадях, стадионах, в парках и на пустырях. Зимы казались ненастоящими. Все детство Томми лелеял фантазию, что осенью артисты выключают реальный мир и живут, как звери в зоопарке, прикованные к одному месту, пока не придет время вновь отправляться в дорогу и вести обычную жизнь. Иногда он гадал, выключают ли на зиму и зрителей.

Конец таким мыслям пришел уже в военное время. Томми исполнилось четырнадцать, и он начал понимать, что для посторонних людей именно его мир кажется иллюзией, фальшивкой, чем-то искусственным.

Стоя на песке манежа, Томми поглядывал на отблески солнца на аппарате и ждал, пока Летающие Сантелли управятся с утренней разминкой.

В сорока футах над ним, в переплетении тросов и трапеций, трое Сантелли — ловитор Анжело и двое вольтижеров, Марио и Папаша Тони, — заканчивали репетицию. Когда Марио прыгнул на мостик, Томми позвал:

— Я был с папой в городе. Тебе письмо.

— Откуда? — прокричал Марио.

Вытащив конверт, Томми изучил марки.

— Сан-Франциско.

— Неси сюда!

Томми сбросил грязные теннисные туфли и обезьянкой вскарабкался по лестнице. Тем летом он был невысоким крепким подростком, гибким и хорошо сложенным, с удивительно широкими для своего возраста плечами. Миновав место, где узкая веревочная лестница огибала туго натянутую страховочную сетку, Томми добрался, наконец, до мостика — платформы, достаточно широкой, чтобы вместить двоих-троих человек.

Марио Сантелли (Томми всегда думал о нем, как о Марио Сантелли, хотя давно знал, что это псевдоним) одной рукой держался за стропу, а другой вытирал платком мокрый лоб.

— Садись, — сказал он, взяв письмо. — Может, еще назад его понесешь.

На другом конце аппарата Анжело — малорослый, крепко сбитый кудрявый мужчина лет тридцати с небольшим — подтянулся, уселся в трапецию и принялся тихонько раскачиваться, небрежно взявшись за стропу.

— Что там?

— Лисс пишет, — отозвался Марио, разрывая конверт.

Пока он читал, Томми смотрел вниз, на панораму цирка, на задний двор, который всегда выглядел одинаково, были ли они в Техасе, Теннеси, Оклахоме или Огайо.

В пыльном свете техасского солнца трейлеры выглядели городком, устроившимся отдельно от широких крыш раскинувшегося позади города.

Хлопала и развевалась на ветру выстиранная одежда. Толстые кабели, извиваясь, как змеи, тянулись к передвижному генератору. Временные стойки образовывали коридор, ведущий зрителей внутрь. За веревочными барьерами, защищающими от чересчур любопытных зевак, в кольце из грузовиков с оборудованием держали животных. Возле клеток, куда между представлениями отводили кошачьих, Томми заметил красную рубашку и широкополую шляпу отца.

Тот проверял, не началась ли у кого-нибудь из самок течка, не повредили ли самцы зубы или лапы. Прямо внизу тренировалась группа акробатов.

— Раз-два, раз-два, алле-оп! — считала Марго Клейн.

Было здесь и другое оснащение — для канатоходца Шаффлза Смолла, для труппы воздушного балета, называвших себя «Леди в розовом». А дальше, в дымке от хлопкозавода, лежал неясный город — совершенно чужой мир, о котором Томми ничего не знал.

Папаша Тони — маленький, жилистый, с седыми усами и волосами — отдыхал, забросив ногу на мостик.

— Какие новости?

Покончив с чтением, Марио заткнул письмо за пояс трико.

— Ничего особенного. По-моему, она скучает. Но это ненадолго — мы заканчиваем на следующей неделе.

— И вовремя, вот что я скажу, — проворчал Папаша Тони. — Для вечерних представлений слишком холодно. Похоже, padrone хочет, чтобы мы летали в шерстяных брюках.

— А прошлым вечером был такой ветер, что я едва управился со стропами, — добавил Марио.

Он был тонким подтянутым парнем лет двадцати, хотя выглядел моложе.