Трапеция

Проснувшись, он снова запутался во времени. Возвращение к прошлому или новое начало? Очень осторожно Томми освободился из рук Марио и некоторое время лежал, глядя на него. В комнате было светло. Часы Марио на тумбочке показывали — как разглядел Томми, вытянув шею — почти девять. Со смесью нежности и обреченности он всмотрелся в лицо Марио — спокойное, без тени напряжения и горечи — и вздохнул. Это ж надо было влюбиться в такого невыносимого дурня…

Как и многие влюбленные, Томми попытался вспомнить момент, когда все началось. Явно не в ту ночь в Оклахоме, когда Марио впервые взял его в постель.

И не темным вечером, когда он, убаюканный шумом океанских волн, сквозь сон почувствовал легкое касание так и не случившегося поцелуя. И даже, наверное — хоть и близко — не в тот день, когда Марио вбил в него осознание того, кем он является: артист, гимнаст, а не плакса. Быть может, это случилось в день его первого падения, когда Марио прицепил металлический значок к его рубашке, и он понял, что без звука перенесет хоть сотню, хоть тысячу падений, если заработает этим одобрительную улыбку? Томми коснулся значка, лежащего на прикроватном столике. Теперь тот был тоньше, сглаживался мало-помалу от постоянного трения о кожу и ткань.

Нет, все началось куда раньше — с наваждения, которое ощутил один мальчик, глядя, как другой, постарше, падает с небес на землю, будучи бескрылым, но все-таки стремясь сквозь пространство, вверх, к недостижимому. Я не знал, чего он жаждет, но уже тогда мне хотелось дать ему это. И сам я тоже этого хотел. Страсть к полету, общее желание, навязчивая идея — то, ради чего стоило жить.

Марио многое дал ему. Сперва свободу мостика, потом — полета. Силу, знание, бесценный дар смелости. Беспощадно сломал его, как необъезженного жеребенка, не спуская ему ничего — даже во имя любви. А позже Марио подарил ему осознание своей сути, первое пробуждение сексуальности и разделил с ним все, пусть и безжалостно, бескомпромиссно.

Мне приходилось быть грубым. Если бы я не был… то уже бы расклеился, и однажды ты нашел бы меня где-нибудь в луже.

Томми вдруг понял, что если бы Марио миндальничал с ним на тренировках, хоть раз поступился бы своими идеалами, то все, что было между ними, сошло бы на нет, и их отношения, строясь на слабости, а не на силе, постепенно разрушились бы. Лишь этого они никогда не испортили, только отдельно от Томми Марио впадал в слабость. И то, что могло превратиться в червя, подгрызающего корни их силы, стало источником света, льющимся сквозь них, проявляющимся в кристальной чистоте полета. И если избыток этой силы толкал их друг другу в объятия — что с того?

Томми даже не подозревал, сколь могущественно может быть чувство вины, которое испуганный ребенок прячет под личиной взрослого. Не подозревал, пока не осознал источник этой любви и не увидел, как она чиста. Он позволил чужакам заставить себя стыдиться собственных чувств. Он защищался, но все равно стыдился.

Марио заворочался и открыл темные затуманенные глаза. Томми всегда обретал новую уверенность, когда видел, как Марио возвращается к нему из далекой загадочной страны снов. Моргнув, Марио улыбнулся.

— Привет, Везунчик. Здорово вчера выступили, правда?

Томми кивнул. Марио перевернулся на бок и сказал:

— Когда Барт везет тебя на эту гонку или как там ее?

— Ралли на спортивных машинах. В десять, кажется, — вдруг Томми вспомнил кое-что и поежился: — Мэтт, мне надо тебе что-то сказать. Помнишь, нам позвонили, и я сказал, что ошиблись номером?

— Я знаю, что не ошиблись, — ответил Марио, — но ты так нервничал, что я решил не настаивать. Кто это был?

Томми, торопясь и сбиваясь, рассказал о разговоре со Сью-Линн. Лицо Марио потемнело, но он только сказал:

— Ничего, Везунчик. Тогда я все равно не смог бы с ней разговаривать. Но перезвонить, наверное, придется. Я знаю, чего она хочет.

— Чего?

Марио вздохнул.

— Я задолжал ей кучу денег. Когда мы развелись, я согласился платить алименты.

А потом сбежал, и вышло так, что она получила только тот первый чек. Когда мы вернулись домой, она прислала письмо, но я… я так и не набрался духу его открыть. Пожалуй, не стоит винить ее за то, что она готова обратиться в суд. На самом деле полезно было бы иметь под рукой жену. Пусть и бывшую. Я бы не был первым геем в Голливуде, который женился ради прикрытия. Правда, — добавил он, — ей пришлось бы узнать правду. О нас.

— Господи, — сказал Томми. — Может, сразу в редакцию «Таймс» позвоним?

— Да нет же, Том. Слушай, я обещал когда-нибудь рассказать тебе всю историю целиком. Обо мне и Сьюзан.

У Томми в животе поселилась сосущая пустота.

— Ты мне ничего не должен.

— Нет, я хочу рассказать. Про это и еще кое-что. Знаешь, когда мы разошлись, я решил, что ты тоже женишься.

— Ты сбрендил? — рассмеялся Томми. — Как ты можешь такое говорить?

— Мы мало обсуждали это, Том. Только один раз, когда ехали в грузовике, помнишь? Например, я до сих пор не знаю, как ты относишься к женщинам, потому что стоило коснуться этой темы, как у нас все шло наперекосяк.

— Я был дураком, — мрачно сказал Томми.